Русь станет таковой, если отбросит прочь всякое уныние и всякую фразу, если, стиснув зубы, соберёт все свои силы, если напряжет каждый нерв, натянет каждый мускул…»

Вот как говорили с народом большевики.

И только большевики могли поднять Россию с бока, пролёжанного на полатях истории, и прочно поставить Россию на ноги современного развития.

Иногда подтверждение этой мысли находишь весьма неожиданным образом… В русской сатирической литературе есть недооцененное, но самобытное и даже в некотором отношении одинокое (если не считать Салтыкова-Щедрина) имя – Пантелеймон Романов.

Писатель умный и едкий, он и до 1917 года, и после 1917 года был склонен к описанию исключительно отрицательных черт русского национального характера, но не потому, что не любил Россию, а именно потому, что любил её и хотел, чтобы она развивала великие, гулливерские черты своего национального характера, изживая отвратительные, лилипутские.

В 1916 году – до революции – Пантелеймон Романов опубликовал грустно точный этюд «Русская душа». Там главный герой, профессор Московского университета Андрей Христофорович Вышнеградский, приезжает в гости к брату Авениру в деревню. И вот что говорил Пантелеймон Романов устами своего героя:

«Ты знаешь, когда оглянешься кругом, и видишь, как вы тут от животов катаетесь, а мужики сплошь неграмотны, дики, и тоже, наверное, ещё хуже вашего катаются, каждый год горят и живут в грязи, когда посмотришь на всё это, то чувствуешь, что каждый уголок нашей бесконечной земли кричит об одном: о коренной ломке, о свете, о дисциплине, о культуре…»

Романов не был большевиком, но то, что он писал до революции, очень созвучно, как видим, мыслям большевика Ленина, высказанным уже после революции.

Об уровне развития дореволюционной России можно судить и по воспоминаниям американского профессора Сэмюэля Харпера (1882–1943), изучавшего Россию более сорока лет и впервые приехавшего к нам в 1903 году.

После поездки в Тверскую губернию после революции 1905–1906 годов Харпер писал:

«…крестьяне в деревнях жили поистине примитивной жизнью… Это было моё первое знакомство с русской деревней, и… впечатление было весьма гнетущим…»

А вот более поздние записи:

«В деревнях всегда была опасность подцепить какую-нибудь болезнь. Клопы и блохи были обычным явлением… Ездили мы и по районам, где была распространена холера в слабой форме. Меры предосторожности против кожных болезней и сифилиса не всегда носили эффективный характер, что причиняло беспокойство…»

Так жили социальные «низы» России.

Что же до «верхов», то можно привести иной пример. Харпер, как корреспондент американских газет, вместе с представителем «Ассошиэйтед Пресс» Бичем Конджером присутствовал на придворной церемонии в Петергофе по случаю женитьбы шведского кронпринца на великой княжне Марии, племяннице царя. Когда Харпер и Конджер вернулись в столицу, Конджер коротко сказал: «Этобыло ужасное сборище слабоумных».

Но эти слабоумные обладали огромными богатствами, владели всей Россией. А при этом по отношению к Европе они чувствовали себя провинциалами и поощряли чувство провинциализма в русских образованных кругах…

А уж откуда оно, это преклонение духовных лилипутов перед Европой, в предельно искажённом виде просачивалось в народные низы, где спали гулливерские силы? Но мог ли народ ощутить себя Гулливером, если им правили и его «просвещали» лилипуты?

Оборотной стороной общественного провинциализма было неумное национальное высокомерие. Концентрированной его формулой стало глупо-спесивое: «Что русскому здорово, то немцу – смерть». Это был не патриотизм, а «квасной патриотизм», тоже – лилипутский…