Конечно, я кое-как оделся. Даже шикарно. Пускай и не по размеру. А когда сильно вымылся, Галина Петровна охарактеризовала меня как картинку.

– Ну шо: пионэр усем на свете прымер! Водычка всэ змые. Полэгшало на сэрци?

И в самом деле, на сердце у меня образовалась легкость и радость.

Так прошла неделя.

Возвратился хозяин. И не один. С Винниченкой. Дмитром Ивановичем.

Я кормил свиней и кур. Увидел их через раскрытую дверь сарая.

Хозяйка показывала рукой в моем направлении и что-то говорила. Хозяин с Винниченкой направились ко мне. Я спрятался за большую свинью и гладил ее по животу, чтоб она меня не выдала. Свинья молчала, даже не хрюкала, так как уже привыкла ко мне и по-своему полюбила.

Винниченко закричал:

– Выходь, хлопэць! Хай тоби грэць! Выходь, кажу, по-доброму!

Я выполз и стал перед ним во весь свой маленький рост.

Винниченко молчал. Смотрел на меня со злостью.

Я направил взгляд в его глаза и сказал:

– Батько, нэ бый мэнэ. Я заблукав.

Винниченко остолбенел и выбежал из сарая. Хозяин за ним.

Винниченко что-то сказал ему, засмеялся и помотал головой. Они ушли в хату.

Я обратил внимание, что оба выпившие. Походка нетвердая и запах.

Через несколько минут, когда я уже совсем собрался убегать в лес, во дворе закричала Галина Петровна:

– Хлопэць! Йды-но исты!

Я пошел.

Винниченко и хозяин сидели за столом. Мирно беседовали. На меня не обратили внимания. Без тостов наливали самогон и пили. Я сел и аккуратно потянулся за вареной картошкой – посередине стола в чугунке. Были также сало, малосольные огурцы. Сметана в крынке. Тарелку с налитым жирным борщом я отодвинул. Там выглядывал из красной глубины шмат мяса. Но мне показалось, что я достоин только пустой картошки. И лучше это показать всем. То есть – что я прочно понимаю свое место.

Галина Петровна хлопотала у печки: разбивала яйца и шваркала их на громадную сковородку. Одно за одним. Одно за одним. Лук она уже порезала, и теперь он ей разъедал глаза. Слезы катились у нее по щекам. Потому что надо сначала в растопленное сало бросить лук, а уже потом бить яйца на здоровье. Но Галина Петровна нарушила порядок.

Хозяин сказал:

– Трэба курку ризать. Галына, курку зварыш? Чи як?

– Зварю. На вэчерю.

Ели все молча.

Я жевал картошку без аппетита. Галина Петровна подвинула ко мне борщ, положила сметану, сунула в руку ложку.

Сказала:

– Иж, хлопчик!

Я сидел с ложкой в руке. Сухая картошка перекрыла мне горло. А то б я ой как ел.

Наконец Винниченко произнес:

– Ну, ты артист! Алейников. Насмотрэвся кинов. Светлый путь. Кроме мого Грышки никого нэ прыдумав?

– Нэ прыдумав, – выдавил я из самого живота.

– Не-е-е-е! Був ты брехуном, брехуном и залышився.

Дальше Дмитро Иванович уже обращался к хозяину хаты:

– Дывысь, Мусий Захаровыч… Оце народный артыст Радянського Союзу. Його увэсь Остёр знае. Друг мого Грышки. Шо одын дурэнь, шо цей. Путешественник. Папанинэць. Хай йому грэць… Звуть його не Грышка, а Васька. И фамилия його Зайченко. И зараз вин поисть и побижить додому, дэ його маты чекае…

Я крепко зажал в руке ложку. Алюминиевые тонкие края вдавились в ладонь.

– Сёрбай, кажу, поганэць! И бижи, шоб духу твойого отут не залышилося! – Винниченко зыркнул на меня как бы поверх своих слов.

Я ел бесконечно, до давиловки внутри ки́шек.

Винниченко и Мусий Захарович говорили про свое. Про закупку продуктов, про немецкие хорошие гроши, про комендатуру и аусвайсы. Я большинства в разговоре не разбирал, так как они уже напились, и я тоже оказался как хмельной от тяжелой сытости.

Винтовка Винниченки лежала на лаве в нескольких шагах от стола. В какую-то минуту он схватил ее, положил себе на колени и даже приткнул для крепости полой пиджака.