Зинаида Ивановна поддерживала мужа:

– Да, горе, конечно, большое. Но у тебя и так двое стариков на руках. – Имела в виду себя с мужем. – А тут еще один.

Я быстренько посчитал, что отцу было под самые пятьдесят, никак не больше. Много, но не старик же.

Я обиделся.

– Вы уже определили, что вы у меня на руках? А вы меня спросили? Я вас до смерти вашей досматривать не собираюсь. Отца своего – досматривал бы. Пылинки б с него сдувал. Вы мне предлагаете с вас сдувать?

Притихли. Видно – испугались. Конечно. Бездетные, старые. Кому нужны? А тут я. Теперь по всему – сирота. Им приятно в глубине души.

А с другой стороны – куда мне деваться? Ни отца, ни матери, ни Букета.

На этом я поставил точку и поклялся в мыслях, что досмотрю Школьниковых до последнего их вздоха, а потом продолжу жизнь самостоятельно. Времени у меня полно.

Жизнь распорядилась – значит, исполняй.

Весной, когда зацвела природа, я гулял по Валу. Любовался на вязы, липы, каштаны.

И тут мне захотелось любить конкретно какую-нибудь женщину. Тоска завладела мной, как в кино. Но вокруг ходили парами и меня не замечали.

Любовь явилась бы для меня отвлечением от мыслей, спасением. Все чаще снился Остёр и мое трудное детство и подростковый возраст. Лес, партизаны, полицаи. Рувим махал ножницами и резал ими высокое небо, а Сима мешала что-то в здоровенном казане литровым черпаком. Я заглядывал в казан, там плавало сало и неясная крупа. Во сне я радовался, что сейчас буду сытый навек, и Букет ластился к моим ногам. А ноги босые. И в крови. Я отмываю ноги варевом из казана, оно не обжигает, а ноги становятся белые-белые и вроде уже не мои, а какой-то чужой женщины.

И вот в такой обстановке закончилась весна. Стоял в разгаре июль месяц.

В парикмахерскую зашла дивчина. С длинной косой. Брюнетка. Коса пушистая, и вообще волос пушистый, непокорный. Такой стричь – мука.

Садится ко мне в кресло и просит буквально со слезой в глазах:

– Срежьте мне косу. И под мальчика постригите.

А я знаю из опыта, что под мальчика такие волосы делать нельзя. Закрутятся мелким бисером, и будет некрасиво, и ко мне претензии.

Я мягко говорю:

– Зачем – под мальчика? Давайте я вам длину оставлю до плеч. Вы сможете и на бумажку накрутить, на пиво хорошо держится. Или как еще. Или пучок аккуратненький на затылочке закрепить. И раковиной на один бок.

– Нет! Режьте под мальчика!

И разрыдалась. Сморкается в простыню, обмотанную вокруг нежной шейки.

Я делаю замечание:

– Вы в свой платочек сморкайтесь, а не в простыню. Я после вас стирать не буду.

Сказал строго, со всех сил.

Она прекратила.

Оказалась с характером.

– Ну, так вы стричь будете? А простынку я сама постираю. Вы, главное, постригите. Мне домой надо скорей.

Ну ладно. Стригу.

Для начала косу распустить надо. Распустил. И запах такой пошел по помещению! Трава! Чистая трава!

Спрашиваю как специалист:

– Вы чем промываете?

– Мылом хозяйственным. Потом полощу. Чабрец. Кора дуба. Аир. – И опять заплакала.

Стригу и напеваю песню. Какая на языке попалась, такую и напеваю. Примерно «рэвэ та стогнэ Днипр широкый…». Песня драматического содержания, чтоб девушке поднять дух.

Подстриг, простынку аккуратно снял, встряхнул. Моим глазам открылась шея невиданной красы. И дальше спина в тонкой вязаной кофточке.

Девушка спрашивает:

– Сколько я вам должна денег за работу?

– Нисколько. Идите себе в дом. Косу забирайте. Все забирают. Заберете? А хотите, не забирайте, я у вас куплю.

Она посмотрела на свои бывшие волосы – я сразу повыше отрезал, чтоб длину не портить, а потом уже голову выстригал фигурно, хоть и под мальчика, но все-таки и челочку по-дамски оставил на бочок, и ушки до половины закрыл, и чтоб оставались завитки. Короче, высший разряд.