– Пока кто-нибудь не проверит наши записи, – замечает Дюбонне и велит желейке сделать запрос, а тот заверяет Дюбонне, что его поступок мудр. В последнее время желейка повадился помалу нас комментировать. Лично мне его тонкие замечания нравятся.

Бульбуль, впрочем, расстраивается.

– Я пошутил, – говорит он, выбрав самый что ни на есть подходящий глагол. Шутку к делу не пришьешь, даже самую пошлую, но надо четко проговорить, что это была она.

Мы смеемся, чтобы обезопасить себя, – все, кроме Тети Шови, которая говорит, что это не смешно, а она смеется только искренне. Такие люди встречаются.

Дюбонне получает ответ через пару минут. Это формальное послание на юридическом сленге, и суть его проста: мы вас услышали еще в первый раз, ступайте и не грешите.

– Не могут же они все нажраться, – говорит Фред. – Или могут?

– Могут ли? – переспрашивает Шире-Глюк. – Вы, ребятки, командитесь со мной уже давно и знаете, как глючит порой меня и всех-подряд, кто рядом.

– Тебя словно прихожанкой Церкви Подковы Четырехлистника подменили, – говорит Глынис.

Фред вскидывается.

– Ты про новое казино на Европе? – спрашивает он. Фред влюблен в казино. Не в азартные игры – в сами казино. Желейка предлагает проверить, что там с этим гнездилищем азарта.

– Синхрония реальна, за ней математика, – говорит Шире-Глюк. Ее кожа светлеет, то же у Глынис. Не хотела бы я, чтоб они устроили друг дружке рубиново-красный ад, пока мы все заперты в желейке. – А словарное определение прозорливости гласит: удача улыбается уму, который готов.

– Я готов к полету домой и выходу из системы и кто готов пойти со мной? – спрашивает Дюбонне, пресекая попытку Глынис ухмыльнуться. Мне нравятся Глынис и ее едкость, но порой я думаю, что лучше бы она была крабом, а не осьминогом.

Наши частные апартаменты предположительно не прослушиваются и не просматриваются, если не считать стандартного мониторинга безопасности.

Да, мы в это не верим ни единой наносекунды. Но если ЮпОп однажды попадется, профсоюзы съедят его менеджмент заживо, а косточки пойдут на удобрения микробным фермам Европы. Значит, либо за нами следят изощреннее, чем мы можем вообразить, либо ЮпОп идет на просчитанный риск. В основном суши придерживаются первой версии, но я – во втором лагере. То есть – они же почти все время нами любуются, так что для разнообразия наверняка отвлекаются порой на кого-то еще.

Апартаменты наши типичны для осьминожьих команд: восемь комнат в огромной коммуналке. Когда Рыбеха была с нами, мы отгораживали для нее уголок, но она все время умудрялась выходить за его пределы. Я имею в виду ее вещи: мы находили летающее белье в лавабо, ботинки на орбите вокруг лампы (хорошо, что Рыбехе нужно только два башмака), живгазеты, парящие по комнате на сквозняке. За время, проведенное здесь-у-нас, она так и не освоила домоводство в условиях невесомости. Когда впахиваешь на двух работах, чужое разгильдяйство перестает казаться милым очень скоро. Она, конечно, пыталась, но в итоге мы вынуждены были посмотреть правде в глаза: поселившаяся у нас дуреха – еще и неряха.

И я знала, что будет непросто, но не прошло и дня, как я начала скучать по нашей Рыбехе. Ловлю себя на том, что гляжу вокруг: не курсирует ли мимо меня одежка или аксессуар – последний беглец из Рыбехиных совсем не безопасных вещмешков?

– Итак, ты готова поставить на то, что она станет осьминожкой? – говорит Бульбуль, когда мы оказываемся дома.

– Кто готов поставить на что-то другое? – парирует Шире-Глюк.

– Не я, – объявляет Глынис столь кислым голосом, что у меня сводит зоб.