Все это знали, но у одной Деви Аю хватило мужества сказать вслух.

Бордель мамаши Калонг открылся вместе с огромными казармами голландских колониальных войск. А до этого мамаша Калонг, тогда еще девчонка, была на побегушках у своей злой тетки-трактирщицы. Подавали в трактире рисовое вино и тростниковый туак[34], и солдаты были там завсегдатаями. И пусть из-за их наплыва торговля шла бойко, девушка все равно еле сводила концы с концами. Работать ей приходилось с пяти утра до одиннадцати вечера, за харчи дважды в день. Но вскоре она придумала, как заработать в немногие свободные часы.

Когда закрывался трактир, шла она в казармы. Она знала, что нужно солдатам, а те знали, что нужно ей. За деньги сидела она голышом у них на коленях. Трое-четверо покрывали ее, а домой она возвращалась с деньгами. У нее была деловая жилка. Однажды, после взбучки за то, что заснула на работе, ушла она от тетки и открыла свой трактир на пристани. Торговала рисовым вином, тростниковым туаком, а заодно своим телом. В казармах она больше не появлялась, солдаты сами ходили к ней в трактир. К концу месяца наняла она двух девчонок лет двенадцати-тринадцати – официантками и проститутками. Так она стала содержательницей притона.

Спустя три месяца в доме было уже шесть девиц, не считая ее самой, – и трактир расширили, пристроив несколько комнат с плетеными бамбуковыми стенами. Однажды приехал на заставу полковник и зашел в бордель – не к проститутке, а для проверки, годится ли заведение для солдат.

– Здесь у вас как в хлеву, – поморщился он. – Солдаты здесь умрут от грязи еще до первого боя.

Мамаша Калонг с подобающей случаю учтивостью бойко ответила:

– А если будут ждать, когда откроют заведение почище, умрут от воздержания.

Полковник написал хороший отзыв – мол, заведение поддерживает боевой дух войска, – и через два месяца военные власти велели построить что-нибудь более основательное. Снесли бамбуковые переборки, разобрали крышу из пальмовых листьев, положили цементные полы, возвели стены прочнее крепостных. Почти все кровати были из тикового дерева, а матрасы набиты отборнейшим хлопком. Мамаша Калонг радовалась, получив даром всю эту роскошь, и каждого гостя-солдата встречала словами:

– Любитесь на здоровье как у себя дома!

– Не смешите меня! – ответил один. – Дома у меня только мать да бабка!

С той поры с каждым гостем здесь носились и нянчились. Девицы были краше самой королевы – нарядные, нарумяненные, под стать светским дамам-голландкам.

Когда началась эпидемия сифилиса, по настоянию мамаши Калонг и солдат была построена больница – военный госпиталь, но приходили сюда лечиться и штатские. Бордель чуть не разорился, но хозяйка все-таки выкрутилась – вызвалась достать для солдат постоянных наложниц. В поисках девушек, готовых пойти в содержанки, обошла все окрестности, вплоть до самых глухих высокогорных деревушек.

Держала она их в борделе, но к каждой допускала всего одного солдата. И быстро разбогатела, ведь девицы не разносили дурную болезнь. Если кто-то из солдат, чтобы его не обирали до нитки, решал жениться на своей наложнице, мамаша Калонг требовала баснословный выкуп. А старых своих проституток по-прежнему предлагала всем подряд. Покупали их теперь не солдаты, а моряки и портовые рабочие.

В последний год колониальной власти мамаша Калонг сделалась первой богачкой в Халимунде. Скупала землю у крестьян, разорившихся за игорным столом, и им же сдавала в аренду. Вскоре ее владения растянулись на всю длину побережья, до предгорий, и уступали разве что голландским плантациям.