Затем последовал отбор. Некоторых забраковали, и всякий раз, когда отпускали девушку, та стрелой летела к кучке матерей. Лишь половина девушек осталась посреди двора, в их числе Деви Аю и Ола; выдержали они и второй отбор – жалкие пешки в нелепой игре японцев. Всех оставшихся по одной подзывали к старшему офицеру, и тот осматривал их еще внимательнее, щуря и без того узкие глаза. После заключительного отбора осталось двадцать девушек; держась за руки, но не решаясь друг на друга взглянуть, застыли они посреди двора. Отобранным девушкам – юным, красивым, здоровым и крепким – приказали немедленно собрать вещи и явиться в контору лагеря. Их уже ждал грузовик.

– Я возьму с собой Герду, – сказала Ола.

– Нет, – возразила Деви Аю. – Если мы умрем, пусть хотя бы она выживет.

– Или наоборот?

– Или наоборот.

Герду доверили знакомой семье. И все же Ола не могла смириться с разлукой, и долго сидели сестры в уголке обнявшись. Деви Аю уложила вещи, свои и Олы, помогла отобрать то, что останется Герде.

И обратилась к Герде:

– Ну все, поскучали два года, и хватит, пора и попутешествовать. Привезу тебе сувенирчик.

– Не забудь путеводитель, – пошутила Герда.

– Ты не девчонка, а умора, – отозвалась Деви Аю.

Двадцать девушек сгрудились у ворот, и лишь одна Деви Аю держалась так, будто их ждет увеселительная поездка. Остальные застыли, печальные, испуганные, глядя на тех, кого покидали. Офицеры ушли вперед, а девушек погнали к парому солдаты. С палубы девушки могли видеть тюремные ворота и людей за ними. Взвились в воздух белые платочки, и все вспомнили день, когда японцы увозили их из родных домов. И вот опять пора в дорогу. Но вскоре паром отчалил, скрылись из виду ворота и люди. И девушки заплакали, заглушая и гул двигателя, и сердитые окрики солдат.

На другом берегу их пересадили на грузовик. Все устроились на корточках вдоль бортов, одна Деви Аю стояла подле двух вооруженных конвоиров, прислонясь к задней стенке кабины и глядя на знакомую с детства дорогу в Халимунду. За два года в лагере почти все девушки успели перезнакомиться, однако сейчас на разговоры никого не тянуло, и все дивились хладнокровию Деви Аю. Даже Ола не могла угадать, о чем та думает, и сгоряча решила, что той не о ком беспокоиться – она-то ни с кем не разлучалась.

– Куда нас везут, сэр? – спросила Деви Аю у солдата, хотя и сама видела, что грузовик огибает город с запада. Охране, судя по всему, запретили говорить с заключенными, и солдат, будто не услышав вопроса, обратился по-японски к товарищам.

Девушек привезли в большой дом с широким двором, усаженным деревьями и кустарниками; посреди двора зеленел могучий баньян, а вдоль ограды – пальмы и китайские кокосы. Дом двухэтажный, наверняка в нем больше двадцати комнат, прикинула Деви Аю. Девушки, выбравшись из кузова, остолбенели: из лагерной грязи и тоски попали они в уютный, если не сказать роскошный особняк. Странное дело – похоже, их по ошибке привезли не туда.

Кроме двух конвойных здесь были еще солдаты, одни патрулировали обширное поместье, другие сидели за картами. Вышла из дома немолодая индонезийка с пучком на затылке, в мешковатом платье с развязанным поясом. И улыбнулась девушкам, робко застывшим посреди двора, как крестьянки-замарашки перед королевским дворцом.

– Это ваш дом, мисс? – вежливо спросила Деви Аю.

– Зовите меня мамаша Калонг, – ответила женщина. – Я существо ночное, как калонг, летучая лисица. – Она спустилась с крыльца и, подойдя к девушкам, попыталась развеселить их шуткой и улыбкой. – Раньше здесь была дача владельца лимонадной фабрики из Батавии. Как его звать, не помню, да и неважно, дом теперь ваш.