Однако не все шло гладко. Мальчишки совсем от рук отбились – сколачивали банды и дрались, барак на барак. Проще было наткнуться на дерущихся пацанов, чем на разъяренного японского солдата. Матери шли на крайние средства, лупили детей, да что толку? Японцы не пресекали стычек, а, напротив, стравливали детей, радуясь новой забаве.

Кормежка тоже была хуже некуда. Продуктов не хватало, чтобы прокормить тысячи заключенных. Узников держали на голодном пайке: на завтрак – горсть подсоленного риса, в обед – объедки, а позже – овощи с грядки за бараками. На ужин выдавали по куску белого хлеба. О мясе и речи не шло, а всех животных в Блоденкампе быстро переловили. Сначала мышей – на первых порах никто их есть не хотел, но вскоре во всей дельте их почти не осталось; потом исчезли ящерицы и гекконы. Затем перевелись лягушки. Дети ходили иногда на рыбалку, но далеко их не пускали, приходилось довольствоваться рыбешками с мизинец или головастиками. Однажды удалось где-то раздобыть бананов – неслыханная роскошь; но их раздали малышам, а женщины дрались за банановую кожуру.

Стали умирать младенцы, потом старухи. Болезни не щадили ни детей, ни юных девушек, ни молодых матерей – каждый мог умереть в любую минуту. Поле за бараками превратилось в кладбище.

Деви Аю дружила с девушкой по имени Ола ван Рийк. Знали они друг друга с детства. Отец Олы тоже владел плантацией какао, и девочки часто гостили друг у друга. Ола, двумя годами моложе Деви Аю, попала сюда с матерью и младшей сестренкой. Однажды Деви Аю застала ее в слезах.

– Мама умирает, – сказала Ола.

Деви Аю пошла узнать, что случилось. И верно, мадам ван Рийк лежала в жестокой лихорадке, бледная, дрожащая. Казалось, надежды нет никакой, но Деви Аю велела Оле бежать за комендантом, требовать лекарств и еды из солдатских пайков. Ола вздрогнула при одной мысли, что надо заговорить с японцем.

– Иди, или твоя мама умрет, – сказала Деви Аю.

Наконец Ола ушла, а Деви Аю накладывала на лоб больной холодные компрессы и нянчила сестренку Олы. Минут через десять вернулась Ола, в слезах и без лекарств.

– Ничего нельзя сделать, – прорыдала она.

– Что ты сказала? – переспросила Деви Аю.

Ола вяло мотнула головой, вытерла рукавом слезы.

– Ничего не выйдет, – отрезала она. – Комендант выдаст лекарство, только если я соглашусь с ним переспать.

– Дай-ка я с ним поговорю! – в гневе ответила Деви Аю.

Комендант сидел в кресле у себя в кабинете, рассеянно глядя в чашку кофе со льдом и слушая радио – точнее, помехи. Без стука влетела к нему Деви Аю. Комендант обернулся, дивясь ее смелости, и по разгневанному лицу видно было, что с ним шутки плохи. Не дожидаясь, пока он взорвется, Деви Аю выступила вперед, теперь их разделял лишь письменный стол.

– Я пришла вместо той девушки, комендант. Я согласна с вами переспать в обмен на лекарства и врача для ее мамы. Врача, обязательно!

– Лекарства и врача? – Комендант уже выучил несколько фраз по-малайски. Девочка прехорошенькая, лет семнадцати-восемнадцати, не больше, наверняка еще нетронутая, – и предлагает себя всего лишь в обмен на лекарства и врача! Гнев его мигом улетучился: надо же, в такой скучный день – и вдруг счастья привалило! Он улыбнулся лукаво и хищно, радуясь своему везению, и встал из-за стола, а Деви Аю ждала с обычным хладнокровием. Широкая ладонь накрыла ее лицо; пальцы забегали, как лапки ящерицы, по губам и кончику носа, задрали подбородок. Грубые руки, привычные к самурайскому мечу, спускались все ниже и ниже, ощупывали шею, ключицы, вырез платья.