По моему разумению, самое печальное то, что перед свадьбой жених позволял невесте подшучивать над ним в присутствии остальных, что входило в саму игру сватовства, а после свадьбы чаще всего ей приходилось забыть о шуточном поведении.

Девушки довольно скоро взрослели в первые дни замужества. Хотя им и так прививалось уважение и почтение перед мужчинами, но тут уж каждый отдельный муж вступал во все права над женой. Никто был не вправе осудить его, как и ее родня, если ему доводилось поучать или даже колотить ее. Жена могла пожаловаться на дурное обхождение, но если выяснялось, что она ленилась, была не слишком расторопной хозяйкой, отказывалась без весомой причины выполнять супружеский долг, то ее не жалели.

Мне не давали покоя мысли о собственном замужестве. Каждый раз я с ужасом проходила мимо огромного, словно медведь, Владара, и, если отец сопровождал меня, то переглядывался с ним, а потом искоса бросал изучающий взгляд на нас обоих. Будто сомневался, смогу ли стать хорошей женой Владару и как скоро муж «выбьет из меня дурь».

Сам Владар был не говорлив. Достаточно того, как он смотрел своими пронзительно-голубыми глазами. Ни разу я не видела широкой, открытой улыбки на его лице, не участвовал он и в молодежных гуляниях и посиделках, а все без устали работал в кузнице. Только в пору обрядовых праздников или свадеб он смывал копоть, наряжался в белую рубаху с красным поясом и молча, пристально глядел на веселящихся.

Я ловила его внимательный взгляд на себе и не понимала, о чем думал этот человек, потому что выражение его лица казалось неизменным: замкнутым и суровым. Внимание кузнеца ко мне я заметила еще несколько лет назад, с одной из весен, когда пришлось исполнить песню на празднике, восхвалявшем солнце.

Петь любила всегда и, хотя в обычное время отец не поощрял моего желания распевать на весь дом, так как в рабочее время надлежало размышлять о деле, а не о баловстве, он позволил Старейшинам послушать, как пою. После чего получила их одобрение и с тех пор иногда пела на праздниках. Многие из песен были и моего сочинения, о чем я умалчивала, так как стихосложение и всякая деятельность, требующая ума, возлагалась на мужчин. Только они, по общему мнению, могли складно излагать мысли, а женщинам требовалось знать лишь, как вести хозяйство, растить детей и ублажать мужа.

Если бы Старейшины и отец прознали, что я умела не только читать и писать, но еще и мечтаю о дальних странах и землях, меня бы наверняка ожидало жестокое наказание. Благодарение неведомым силам, моя матушка Драгана успела научить меня грамоте и привила неуемную жажду открытий, прежде чем скончалась от неизвестной хвори, когда мне исполнилось десять лет.

Как-то незадолго до своей кончины она вошла в мою комнату очень взволнованная, простоволосая, без обычного платка и со слезами на лице. Я еще подумала, что, наверное, отец снова осерчал на нее, как и бывало прежде. Никогда не понимала, отчего он мог проявлять недовольство, если матушка всегда была так добра и любезна. Она же обняла меня и взяла обещание хранить в тайне все переданные ею знания, как и заветный сундучок с книгами, который прятала под толстой половицей в самом углу, за столиком с девичьими побрякушками.

Ими я всегда мало интересовалась. Куда больше мое воображение захватывали картинки с невиданными доселе городами, морями и людьми, одетыми иначе, чем у нас. Подозревала, что мы неспроста жили в такой глуши и не покидали пределов деревни, за некоторым исключением.

Казалось странным, что мы поклонялись Древним Богам и подчинялись старикам, собиравшихся в самом центре деревни – в Красном Тереме. Книги говорили мне совершенно нечто необыкновенное и необъяснимое. Например, будто Земля круглая, а не плоская, хотя Старейшины утверждали именно последнее.