Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. – М., 1913.

Проскурина Ю. М. Э.Т. А. Гофман и Одоевский: (К вопросу о нац. специфике фантастики). – Уч. зап. Тюменского пед. Ин-та: Сб. 118, вып. 2. – 1970.

Виргинский В. С. В. Ф. Одоевский. Естественнонаучные взгляды. – М., 1975.

Ступель А. М. В. Ф. Одоевский. – Л., 1985.

Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский. – СПб., 1995.

Вацуро В. София: Заметки на полях «Косморамы» В. Ф. Одоевского. – Новое литературное обозрение. – 2000. – № 2.

Знаменитый журналист, писатель, ученый-востоковед. Родился 19 марта (31 марта по новому стилю) 1800 года в имении Антоколон близ Вильни.

Учился в Виленском университете. В годы учебы активно посещал «Towarystwo szubrawcow» («Общество плутов»), которым руководил профессор филологии А. А. Снядецкий. Товарищество издавало юмористический листок «Уличные ведомости» («Wiadomosci Burkowe») – в нем в 1816 году Сенковский выступил с первыми своими статьями. Под руководством профессора Готфрида Гроддека с блеском занимался классической древностью, арабским, еврейским, другими восточными языками. Позже он так рассказал об этом в присущем ему бесцеремонном стиле. «Мой наставник в греческой литературе, Гроддек был один из ученейших немцев, мастер на сводки, на разночтения, известный в греко-латинском мире комментатор и издатель нескольких трагедий Софокла и Еврипида. Эрудиция его казалась нам еще громаднее его горба. Несмотря на изысканный педантизм, чтения его приносили нам большую пользу, осваивая с текстами классических поэтов. Первою нашей любовью был Гомер. Мы обожали этого слепого нищего старика, мы проводили целые ночи в обществе несравненного ионийского бродяги, слушая его бойкие живописные рассказы. С восторгом, но без восторженности, без ученых преданий, без теорий, беседовали мы с ним об этом странном мире, из которого прикочевал он петь нам свои уличные рапсодии. Счастливые времена, счастливые нравы, сладкие воспоминания!»

В мечтах своих Сенковский в те годы постоянно обращался к Востоку – к Нубии, Сирии, Кордофану. Русская действительность отталкивала его. Он во многом не принимал стихов Пушкина и Лермонтова, Гоголь с его дегенеративными героями был ему противен, он морщился от такой литературы, предпочитая не морозы и снег, а солнце и долгую музыку песков. В 1819 году, скопив некоторое количество денег и прибавив себе возраст, Сенковский самостоятельно отправился в путешествие по Турции и Египту. Это было и трудно и опасно, но в Константинополе по рекомендации барона Строганова он был причислен к русской миссии, что дало ему возможность побывать, наконец, в Сирии, Египте и Нубии.

«Я и теперь вижу перед собою колоссальные очерки пышных громад, распространяющихся тройною каменной цепью вдоль обожженной Сирии, где протек один из мучительнейших годов моего бытия, – писал позже Сенковский. – С той жадностью к наукам, с той доверенностью к своим силам, с тем презрением здоровья и упрямством в достижении возмечтанной цели, которые легко себе представить в неопытном человеке лет двадцати, я некогда бросился без проводника и пособия в этот неизмеримый чертог природы – один из великолепнейших чертогов, воздвигнутых ею на земле в ознаменование своего могущества, не рассуждая об опасности не выйти из страшного лабиринта заоблачных вершин, на которых можно замерзнуть среди лета, и раскаленных пропастей, где органическая жизнь жарится в самой страшной духоте, какую только солнце производит. Ограниченные средства повелевали мне узнавать скоро все, что я мог узнать в том краю, и не забывать ничего, однажды приобретенного памятью. С потом чела перетаскивал я свои книги с одной горы на другую – книги были все мое имущество – и рвал свое горло в глуши, силясь достигнуть чистого произношения арабского языка, которого звучность в устах друза или бедуина, похожая на серебряный голос колокольчика, заключенного в человеческой груди, пленяла мне ухо новостью и приводила в отчаяние своей неподражательностью. Уединенные ущелья Кесревана, окружая меня колоннадою черных утесов, вторили моим усилиям; я нередко сам принужден был улыбнуться над своим тщеславием лингвиста при виде, как хамелеоны, весело перебегающие по скалам, останавливались подле меня, раскрывая рот, и дивились пронзительности гортанных звуков, которые с таким напряжением добывал я из глубины своих легких».