Самое обидное, думал Янис, что их с Зоей сын удался в Сатыросов. Он даже родился покрытый каким-то темным пухом, весь, с головы до ног.

– Янис, – прошипел Ставрос, приложив тяжелую узловатую ладонь к уху наподобие слуховой трубы, – суши весла, кому говорят!

Янис послушно поднял весла.

– Ну? – спросил папа Сатырос, который был глуховат.

– Таки ничего, – сказал Ставрос. – Янис, греби дальше.

Янис послушно опустил весла и сделал сильный гребок. Мышцы на его спине красиво напряглись. Янис любил свое тело, свои красивые мышцы, белые свои зубы и черные усы. Он любил себя весело и легко, потому что знал, что его красота доставляет удовольствие – и Зое, и прачке Медее, обстирывавшей рыболовную артель на Лимане, и темнокудрой Рахили, пасшей своих козочек на выжженных жарой склонах. Он любил сам смотреть на себя в мутное бритвенное зеркальце и все старался повернуться к себе в профиль, потому что в профиль он был особенно красив. Жаль только, что сын пошел в Сатыросов.

Темная громада фелуки встала перед ними неожиданно; Янис чуть не врезался в борт, сидящий на руле Ставрос ловко вывернулся, и шаланда подошла к фелуке впритирку. Фелука стояла темная, со спущенными парусами, на борту не горело ни одного огня.

– Спят они там, что ли? – пробормотал папа Сатырос.

Вода билась о борт фелуки, мачты терялись в тумане.

– Это точно «Яффо»? – спросил Янис.

– Нет, – злобно сказал папа Сатырос, – это «Летучий голландец». Видишь огни на мачтах?

– Типун вам, папаша, на язык, – флегматично заметил Ставрос.

Шаланда болталась на воде, норовя врезаться в фелуку носом. Янис опустил в воду одно весло и принялся табанить. Какое-то время ничего не происходило.

– Крикнуть? – с надеждой спросил Янис, которому надоело.

– Я тебе крикну! – прошипел сквозь зубы папа Сатырос и тут же приложил рупором руки к усам и крикнул:

– Эй, на фелуке!

– А-а! – откликнулись сверху. Остальные звуки съел туман.

– Спите, что ли? – воззвал Сатырос наверх. – Эй! Эфендим!

– О-уу! – откликнулись сверху.

Темный человек, перегнувшись с темного борта фелуки, протянул темный тюк. Папа Сатырос осторожно, как ребенка, принял его и уложил под скамью. Полдюжины тюков плотно легли на дно шаланды.

Фелука качнулась на воде, взвились треугольные паруса.

– Пошла, красавица, – крикнул папа Сатырос. – Эй, там, на фелуке! Хошчакалын, что ли!

– Оу-а! – отозвались на фелуке.

– Ставь парус, Янис, черт ленивый, – заорал папа Сатырос. Янис торопливо потянул шкот. Шаланда, лихо накренившись, пошла под парусом. Янис, нещадно третируемый семейством Сатыросов, на самом деле был отменным мореходом, и «Ласточка» легко неслась по волнам, оправдывая свое название.

– Они слева! – закричал Ставрос. Звуки мотора пограничного баркаса доносились как-то урывками, словно туман пережевывал их.

– Эх, не выдай, родная! – Сатырос отодвинул сына и сам сел на руль.

Ставрос, присев на корме, широко расставив руки и оперев локти о фальшборт, целился в темноту из нагана. Фонарь патруля тусклым пятном мелькал во тьме, «Ласточка» взлетала на волне и вновь опускалась, брызги летели в греческие лица, и звуки чужого мотора, вернее, обрывки их, доносимые ветром, затихали вдали. Янис убрал парус, а Сатырос вновь уступил место на руле сыну.

– Всё, – сказал Сатырос, раздувая усы. Вон ту акацию на обрыве различаешь? Держи на нее, там пещера в скале.

– Мне ли не знать, папаша? – лениво ответил Ставрос.

Звуки пограничного мотора привели его в веселую ярость, и сейчас казалось, что в его черных густых волосах трещит атмосферное электричество. Шаланда, убрав киль, скользнула в укромную бухту, и Янис, как самый бесправный член команды, спрыгнул в воду и принял груз на руки.