Она вышла прямо на него. Между ними раскинулось мертвое тело. Со лба еще текла кровь, но кожа быстро остывала. Она не могла не заметить лежащую женщину, не увидеть, как на ней, словно на вытащенном из огня полене, гаснут последние искорки жизни. Но девочка вела себя совсем не как обычные дети – ни страха в глазах, ни горестных воплей, она не бросилась к матери, не обхватила, беззвучно всхлипывая. Она не могла не заметить и его самого, и еще дымящийся пистолет, но так и не оторвалась от своего увлекательного занятия и продолжала брести в больших, как лодки, туфлях, нагнувшись вперед. Ступала неустойчиво, казалось, вот-вот упадет. Но ей нравилось, и клекочущий смех звучал не переставая.

Ощутив на себе его взгляд, девочка повернулась и направилась к нему. Смех какой-то неискренний, а туфли волочит, переваливаясь, как пингвин. Он вгляделся в нее. Очень похожа на покойницу мать. У обеих большие удлиненные глаза, высокий лоб. Но она еще маленькая, личико круглое, как яблоко, брови чуть обозначены, мягкие волосы свешиваются на лицо. Платьице старое, все в белых пятнах на груди – то ли от сухого молока, то ли от жидкой каши. Кое-где порвано или проношено, концы ниток торчат: судя по всему, мать не очень-то пеклась о ней. Но ее это почти не заботило, никакой обиды за то, что ее оставили одну, и она продолжала брести, непринужденно смеясь. Дошла до лежащей в луже крови матери, с усилием сделала широкий шаг и переступила через нее. Словно не через мать, а через камень на дороге.

От этой картины на душе сделалось невыносимо тягостно. Он, наемный убийца, каких только кровавых сцен не видел, но эта показалась самой жестокой: ничего не соображающая девчушка переступает через тело матери. Смотреть на это не было сил, а она все брела к нему, улыбаясь, прекрасный цветочек, цветочек, не утративший невинности, еще не познавший житейских бурь. Он вздохнул, рука дрожала, когда он выстрелил ребенку в живот. Девочка брела, постукивая великоватыми туфлями, и когда прозвучал выстрел, застыла на пару секунд и упала навзничь. Туфли соскочили и взлетели, как вспугнутые птицы.

Упав, они одна за другой ударились о ее тельце. Из живота струилась кровь, она вскоре замарала и их. Красные туфли стали как живые.

Он облегченно вздохнул: все, конец. Потом повернулся и ушел.

Вновь в этом городе он оказался через шесть лет. Все эти годы, как и прежде, убивал и скрывался. Такая жизнь давно надоела, но бывает, что держаться прежних привычек ― лучший способ выжить. Да, убивать уже привык, привык к тому, что неожиданно вспоминались выстрелы и падающие тела, кровь и стоны умирающих. В жизни не осталось других желаний и стремлений, кроме того, чтобы получить задание и выполнить его. Если бы не это, могло возникнуть ощущение, что и не живешь совсем.

Цель возвращения была прежней – убийство. К тому же, понятно, стрелять нужно было без промаха. Свою задачу он выполнил без сучка и без задоринки. Его обнаружили, но он быстро оторвался от преследователей.

Он долго бежал и уже в пригороде наконец остановился передохнуть. Хватая большими глотками воздух и оглядываясь по сторонам, он обнаружил позади большой двор и много маленьких детей за стальной оградой. Самых разных возрастов, одежонка истрепанная, лица чумазые. Пройдя вдоль ограды, увидел табличку: «Детский дом». Хотя уже догадался, здесь он себя посторонним не чувствовал.

Он вспомнил детские годы. На Новый год ему, как и всем остальным, выпадала редкая возможность надеть все новое, чтобы встречать посетителей. Чтобы кто-то пожелал раскошелиться, нужно было все время улыбаться, беспрестанно кланяться, без конца говорить «спасибо», чтобы вызвать сочувствие и понравиться. Он помнил, как тогда притворялся, чтобы его пожалели, и бывало, получал шоколадку. Но страдал от стыда. Когда ты еще совсем маленький, и приходится вымучивать улыбку, стыд окутывает, как густое облако дыма. Кажется, что ты ― запертый в клетке зверек и жертвователи приходят поглазеть на тебя. Он неспешно окинул взглядом ограду детского дома: вот она, железная клетка, и в ней заперты дети. Но им, похоже, это безразлично, вероятно, они вполне довольны съеденной сегодня конфетой. Как это печально! В тринадцать лет он однажды вечером перебрался через невысокую стену и очутился в окружающем детский дом мире. Сколько радости он испытал тогда – вот она, долгожданная свобода! Казалось, наконец-то он уже человек, а не зверек, которым кто-то командует.