Юноша прекрасно помнил главных врагов Талигойи, а значит, и Окделлов. Чужеземная династия Олларов и их прихвостни! По их милости великая держава превратилась в держащееся на страхе и лжи полунищее королевство, в котором истинным талигойцам нет места. Страна погибает, отец это видел, поднял восстание и погиб…

– О чем ты задумался, Дикон? – Мягкая рука легла юноше на плечо.

– Об отце, эр Август…

– Я тоже часто его вспоминаю. Вальтер Придд – истинный Человек Чести, но заменить Эгмонта не может. Талигойя смотрит на тебя, Ричард Окделл, поэтому ты должен выдержать все. Любое унижение, любую несправедливость. Тебе – шестнадцать, сегодня твоя молодость – помеха нашему делу, но через десять-пятнадцать лет ты войдешь в полную силу, а наши враги побредут под горку. Я вряд ли увижу твою победу, но я в ней не сомневаюсь. Ты – наша надежда, Ричард, и я пью за тебя. За то, чтоб ты стал таким же, как Эгмонт.

– И пусть Создатель будет к тебе милосердней, чем к нему, – серьезно и грустно сказал Эйвон Ларак, поднимая свой кубок, – мы тебе не сможем помочь, мой мальчик, но наши сердца будут с тобой.

– Так и будет![15] – Кансилльер осушил свой бокал и повернулся к Эйвону: – Вы слишком мрачно смотрите на жизнь.

– Потому что в ней мало радости и совсем нет справедливости, – опустил седую голову Эйвон. – Эгмонт мертв, сын старика Эпинэ и трое его внуков мертвы, Гвидо фок Килеан-ур-Ломбах мертв, а я, который не стоит их мизинца, живу!

– Дядя Эйвон, – подался вперед Дикон, – вы не виноваты, ведь никто не знал…

– Можно было и догадаться, – с горечью произнес Ларак.

– Догадаться, что сделает Рокэ Алва, нельзя, – резко сказал кансилльер, – маршал – законченный негодяй, но подобного полководца Золотые земли еще не рождали. Я готов поверить, что ему и впрямь помогает Чужой[16]. Упаси тебя Создатель, Дикон, иметь дело с этим человеком. Его можно убить, по крайней мере, я на это очень надеюсь, но не победить…

– Вы правы, Август, – вздохнул старый рыцарь, – человек не может так драться, и человек не может быть таким подлым.

– Насчет подлости, Эйвон, вы заблуждаетесь, – вздохнул Штанцлер. – Рокэ Алва – чудовище, это так. Для него чужие жизни не значат ничего, возможно, он безумен, но маршал – гремучая змея, а не подколодная. Он знает, что равных ему нет, ему нравится доводить людей до исступления, играть со смертью и с чужой гордостью, именно поэтому в спину он не бьет. Алва – враг и враг страшный, но за один стол с ним я сяду, а вот с кардиналом или Манриками я никогда не обедаю и не советую это делать своим друзьям.

Два крыла Зла! Так назвал отец Маттео в тайной проповеди маршала Алву и Квентина Дорака, присвоившего себе имя святого Сильвестра[17]… Именно от этих двоих нужно избавить Талигойю в первую очередь.

– У нас не выходит веселого застолья, мои эры, – усмехнулся Штанцлер, – мы, как лесник из притчи, можем говорить только о медведе.

– Слишком дурные времена, – пробормотал Эйвон.

– Будем надеяться, худшее уже случилось пять лет тому назад. Мы поторопились и не рассчитали.

– Десять лет назад мы тоже поторопились и не рассчитали. – Ларак безнадежно махнул рукой.

– И поэтому торопиться мы больше не будем, – почти выкрикнул кансилльер, – мы будем ждать год, два, десять, но мы дождемся своего часа! Мы поступали глупо, нападая. Теперь пусть играет Дорак, рано или поздно он зарвется и совершит ошибку. Но, Дикон, мы этого тебе не говорили, а ты не слышал.

Мне пора, друзья мои, и последний кубок я хочу поднять за всех Людей Чести, за Талигойю и за ее истинного короля. – Кансилльер тяжело поднялся, и Эйвон и Дикон последовали его примеру. – Над Олларией, нет, над Кабитэлой еще взовьется знамя Раканов. Ночь, какой бы длинной она ни была, кончится. За победу, мои эры! За победу!