– Но ведь такой скандал ужасный и для него несчастье.

– Нет, это мой позор, я все на себя приму: пусть меня втопчут в грязь, – может быть, это спасет моего сына. Вот этому-то сраму подвергнуться, погубить себя в глазах всех, – может быть, это и есть такая казнь публичная! Сколько я могу рассудить моим слабым рассудком, разве это не самая величайшая жертва, какую я могла бы принести богу?.. Может быть, он смилостивится, примет мое уничижение и оставит мне моего сына. Укажи мне какую-нибудь другую жертву, еще более мучительную, – я готова на все.

– Дай мне наказать себя. Я ведь тоже виноват, тоже! Хочешь, я сделаюсь затворником-траппистом. Эта суровая жизнь может умилостивить твоего бога… О господи! Как это ужасно, что я не могу взять на себя болезнь Станислава…

– Ах! Ты-то любишь его! – вскричала г-жа де Реналь, бросаясь ему в объятия.

Но в тот же миг она с ужасом оттолкнула его.

– Я верю тебе, верю! – простонала она, снова падая на колени. – Ты мой единственный друг! Ах, почему не ты отец Станислава! Тогда бы это не был такой ужасный грех – любить тебя больше, чем твоего сына.

– Позволь мне остаться с тобой, и с этой минуты я буду любить тебя только как брат. Это по крайней мере хоть разумное искупление, – оно может смягчить гнев господень.

– А я? – вскричала она, вскакивая, и, схватив голову Жюльена обеими руками, отодвинула ее от себя и заглянула ему в глаза. – А я? Я могу любить тебя, как брата? В моей ли власти любить тебя, как брата?

Жюльен залился слезами.

– Как хочешь, как хочешь! – воскликнул он, падая к ее ногам. – Только скажи, что мне делать! Я послушаюсь, больше мне теперь ничего не остается. У меня разум помрачился, я не знаю, как быть. Уйду я – ты все мужу расскажешь, ты погибнешь, да и он с тобой. Никогда уж после такого срама ему не быть депутатом. Останусь – ты будешь думать, что из-за меня погиб твой сын, и сама умрешь от горя. Ну, хочешь, попытаемся, – я уйду? Хочешь, я наложу на себя наказание за наш грех и уйду от тебя на неделю? Уйду и скроюсь совсем, туда, куда ты велишь. Ну хоть в аббатство Бре-ле-О? Но поклянись мне, что ты ничего без меня не будешь говорить мужу. Ты только подумай: если ты скажешь, мне уж нельзя будет вернуться.

Она обещала; он ушел, но не прошло и двух дней, как она вызвала его обратно.

– Без тебя мне не сдержать клятвы, которую я тебе дала. Если тебя не будет здесь, если ты не будешь постоянно приказывать мне взглядом, чтобы я молчала, я все расскажу мужу. И каждый час этой невыносимой жизни мне за день кажется.

Наконец небо сжалилось над несчастной матерью. Постепенно Станислав начал поправляться. Но покой уже был нарушен, она теперь сознавала всю чудовищность содеянного ею греха и уж не могла обрести прежнего равновесия. Угрызения совести не покидали ее, и только теперь они стали для нее тем, чем неминуемо должны были стать для чистого сердца. Жизнь ее была то раем, то адом: адом, когда она не видела Жюльена; раем, когда она была у его ног. «Я теперь уже не обманываю себя ни в чем, – говорила она ему даже в те минуты, когда, забываясь, всей душой отдавалась любви. – Я знаю, что я погибла, погибла, и нет мне пощады. Ты мальчик, ты просто поддался соблазну, а соблазнила тебя я. Тебя бог может простить, а я теперь проклята навеки. И я это наверное знаю, потому что мне страшно, – да и кому бы не было страшно, когда видишь перед собой ад? Но я, в сущности, даже не раскаиваюсь. Я бы опять совершила этот грех, если бы все снова вернулось. Только бы бог не покарал меня на этом свете, через моих детей, – и это уже будет много больше, чем я заслуживаю. Но ты-то по крайней мере, ты, мой Жюльен, – восклицала она в иные минуты, – ты счастлив, скажи мне?! Чувствуешь ты, как я тебя люблю?»