Толпа – опасный зверь. Сейчас кинется, и их сомнут, задавят числом, уничтожат…

Не так их много, чтобы справиться, когда на людей находит остервенение. Они опасны… они кидаются, они зубами и когтями во врага вцепляются, они о себе уже не думают…

Те, кто носит оружие, знают об этой особенности. И – боятся.

Человеку в таком состоянии неважно – на пулеметы идти, на пушки… он – дойдет. И вцепится.

Прасковья упала за секунду до того, как раздались первые выстрелы.

Упала, потянув за собой подругу.

Упала под плетень, откатываясь подальше от ног и дороги, на обочину…

Летом здесь росли лопухи. Густые, высокие, способные укрыть. Сейчас их не было. Но…

Никому до Прасковьи и дела не было.

Первые выстрелы.

Первая кровь.

Первые упавшие люди.

Крики, вой, растерянность толпы, которая не успела стать зверем, крики врагов – что бы они ни говорили о своих высоких целях, они все равно враги…

Те, кто приходит отнимать хлеб, отнимают самое жизнь. Они не могут быть никем иным – только врагами. Только убийцами.

Пуля – или голод?

Пуля милосерднее…

Прасковья лежала и молилась. И рука Мотри в ее ладони дрожала. Подруга была жива, это хорошо…

– Парашка, как же так…

Почему шепот слышнее крика?

– Не дергайся.

Сейчас важно только это.

Чтобы не пристрелили по ошибке. Не затоптали. Не…

У нее дети. Она должна выжить, остальное – побоку.

Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить…

А еще Прасковья знала – когда ее муж вернется… жены у него не будет.

И семьи у него тоже не будет. Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так…

Не было тебя рядом?

Обошлись?

И иди к Хелле! Женщины могут простить – за себя. Но за детей они не простят.

Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин не было.

Лежать, слушать выстрелы, слышать крики… а ведь и их тоже… могут.

Прасковья это понимала и лежала тихо-тихо. Мотря – та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда.

Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем.

На белом кровь – алая. На черном – тоже алая.

Долготерпение было вознаграждено.

– Гони их по домам!

Крики, шум…

Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то – вылезла… Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством… Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы…

Ничего.

Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз – накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо…

Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником.

Мотря потрясла головой. Еще раз икнула. И – в ноги поклонилась Прасковье.

– Век благодарна буду, сестрица.

Прасковья ответила таким же поклоном.

– Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит.

– Воистину, – отозвалась Мотря.

На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу.

– Парашка, откуль ты про таких знала? – принялась выспрашивать Мотря.

– Откуль… оттуль, – проворчала Прасковья. – Предупредили. Беги домой да зарой в подполе что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят… а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит.

– Я уж ей сказала ховаться в погребе…

– Ты меня послушай. – Глаза у Прасковьи были серьезными. Страшно серьезными. Страшными, как и ее слова.