Гекко прижал его к груди и мягко ответил:

– Это не в моей власти. Я ничем не могу помочь. Нам надо отправиться в иной мир. – И пошел куда-то.

Джим не ответил, утомленный взрывом собственных чувств. Гекко сошел вниз по пандусу, потом по другому, потом еще и еще. Они спускались все ниже и ниже, так глубоко, как еще не приходилось Джиму и вряд ли приходилось хоть одному землянину. На верхних уровнях им еще попадались другие марсиане, здесь же не было никого.

Наконец Гекко вошел в комнатушку глубоко под землей. Она отличалась тем, что ничем не была украшена, у простых жемчужно-серых стен был какой-то немарсианский вид. Гекко опустил Джима на пол и сказал:

– Это ворота в иной мир.

Джим встал и спросил:

– Что ты такое говоришь?

И старательно перевел вопрос на марсианский. Он мог бы не утруждать себя: Гекко все равно его не слышал.

Джим задрал голову и посмотрел на марсианина. Гекко застыл без движения, твердо упершись в пол всеми тремя ногами. Его глаза были открыты, но совершенно безжизненны. Гекко перешел в «иной мир».

– Ну, здо́рово, – сказал Джим, он выбрал самое подходящее время для таких фокусов.

Джим не знал, что делать: попытаться найти дорогу на верхние уровни самому или подождать Гекко. Поговаривали, что марсиане могут не выходить из транса целыми неделями, но док Макрей всегда высмеивал такие россказни.

Джим решил немного подождать и уселся на пол, обняв руками колени. Он почти успокоился и никуда особенно не спешил, как будто безграничное спокойствие Гекко передалось ему, пока Гекко нес его на руках.

Прошло какое-то время, бесконечно долгое время, и в комнате стало темнеть. Джима это не беспокоило: ему было хорошо, он снова испытывал то полное счастье, которое познал на двух своих «сближениях».

Где-то далеко в темноте появился маленький огонек и стал расти. Но он не осветил жемчужно-серую комнатку, а превратился в изображение. Это было похоже на стереокино, как будто смотришь лучший новоголливудский фильм в ярких, естественных красках. Только этот фильм снимали не на Земле, Джим точно знал это, в нем не было ни притянутого за уши счастливого конца, ни сюжета. Фильм был чисто документальным.

Джиму казалось, что он видит заросли травы у канала с высоты не более фута от земли. Ракурс все время менялся, как будто камеру возили на очень низкой тележке между стеблями. Камера перемещалась на несколько футов, останавливалась и снова переходила на другое место, но никогда не поднималась слишком высоко от земли. Иногда камера описывала полный круг, представляя панораму в триста шестьдесят градусов.

Во время одного из таких оборотов Джим и увидел водоискалку.

Странно, что он вообще узнал ее при таком сильном увеличении (готовясь к нападению, она заняла весь экран). Но разве можно было не узнать эти кривые, как ятаган, когти, это жуткое сосущее рыло, эти тяжелые ножищи? И уж ни с чем нельзя было спутать тошнотворное омерзение, которое вызывала эта тварь. Джиму даже казалось, что он чует ее запах.

Обнаружив хищника, камера остановилась. Она застыла на месте, а мерзкая, страшная тварь кинулась на нее в смертельном прыжке. В самый последний миг, когда она заполнила весь экран, что-то произошло. Морда (или то, что ее заменяло) разлетелась на куски, и обгорелая гадина рухнула наземь.

Изображение на несколько мгновений полностью исчезло, затем сменилось вихрем разноцветных красок, а потом чистый, звонкий голос сказал: «Смотри-ка, какой симпатичный малыш!» Изображение восстановилось, будто подняли занавес, и Джим увидел перед собой другую образину, почти такую же страшную, как рыло убитой хищницы. Хотя образина заняла опять-таки весь экран и была причудливо искажена, Джим без труда узнал в ней респираторную маску колониста. Что пошатнуло его отстраненную позицию кинозрителя, так это то, что он узнал эту маску. Ее украшали те самые тигровые полоски, которые Смайт замазал за четверть кредитки; это была его собственная прежняя маска.