Собственно, чего же здесь удивительного – спортивные парады вели родословную от парадов военных.

И если уж мы заговорили про агрессию, то парады мускулистых юношей и стройных девушек – не самая ли мирная из интерпретаций, необходимых нации для самоутверждения в агрессивности?

Позднее к постановкам всех праздничных действ и шествий привлекали выдающихся театральных деятелей, именитейших хореографов. И когда мы дойдем в своем повествовании до тридцатых – сороковых годов, то обратимся с удовольствием к мемуарам Игоря Моисеева, к свидетельствам Валентина Плучека и другим увлекательным документам.

Очень может быть, что и о парадах двадцатых годов что-либо написано теми талантливыми людьми, кому доверялась постановка этих празднеств закаленного тела. Но мне их воспоминания почему-то не попадались – и я впечатлялся фотографиями. Долго рассматривал изображения литых фигур, чью энергетику впитала фотопленка, – и мысли, весьма далекие от привычно-пафосных, приходили мне в голову.

Что сталось с прекрасными экземплярами человеческой породы, тогда столь многочисленными? Что сталось с марширующими на стадионах, с прошедшими летящим шагом по брусчатке Красной площади в двадцать восьмом году (накануне коллективизации)? Через несколько лет Твардовский напишет: «Где ты, брат, что ты, брат, как ты, брат? На каком Беломорском канале?» А ведь кроме каналов, лагерей, расстрельных подвалов – еще и война…

Но из песни слов не выкинешь. Эстетическая необходимость в прелюдиях к спортивным состязаниям только возрастала.

Возьмите Олимпиады, возьмите чемпионаты мира по футболу… Церемонии открытий все более искусно театрализуются, костюмируются. И каждое последующее соревнование по художественному уровню превосходит предыдущие…

У Каверина в «Двух капитанах» зимою одного из ранних двадцатых годов герой-детдомовец приходит с девочкой Катей на каток – и видит, что лед сильно изрезан: тренировались хоккеисты.

Хоккей – русский, как тогда и долго потом его называли, – существовал на глазах зимнего футбола, и международную встречу провели на ленинградском льду в феврале двадцать седьмого гада. Сборная РСФСР выиграла 11:0 у рабочих-хоккеистов из Швеции.

Но ведущими жанрам русской зимы по-прежнему оставались коньки и лыжи.

Конькобежцы по инерции продолжали выступать на международной арене.

Впрочем, нельзя сказать, что и остальные спортсмены при советской власти сразу и напрочь отгородились от остального мира. Отгородились, если быть точными, от буржуазного мира. Причем, как принято считать, по инициативе самого того мира и отгородились. Страны, правительства которых были против большевистского строя, противоречили бы себе, соревнуясь с грозящими им самозванцами. Вместе с тем буржуи уже тогда дорожили демократическими ценностями. И вовсе не бывали строги с запретами посостязаться с большевиками тем наивным своим соотечественникам, которые сочувствовали Советам.

Соревнования со спортсменами из рабочих союзов проводились в двадцатые годы регулярно. Никак не скажешь, что атлеты из СССР не бывали за рубежом. А на первую Спартакиаду в Москву приехали более шестисот спортсменов из четырнадцати стран.

Соревнования такого рода проходили под знаком солидарности и товарищества. Но гордость от побед над соперниками, заведомо уступающими в классе нашим чемпионам и рекордсменам, входит в плоть пропаганды.

Маяковский торопится заявить: «Нужен нам не безголовый рекордист. Нужен массу поднимающий спортсмен…» Но массу, надо полагать, «поднимают» победы и рекорды. А тогда какой же резон в требованиях к интеллекту и грамотности спортсменов, обращение к их морали, на чем тот же Маяковский в достаточно прямолинейных агитках настаивает?