Стиснув кулаки, я вылетел за ним. Это не просто музыка, это моя глухота, мой бункер, моё убежище. Выбежал в коридор и наткнулся на маму. Она каменной стеной перегородила вход в комнату, где сидел в кресле с ногами мой младший братик и верещал: «А чего он сам слушает, а мне не даёт? Я его попросил: дай послушать, а он даже наушники не снял!»

По его розовым щекам катились слёзы размером со спелый крыжовник. Он орал, запрокинув голову, и всё его лицо сейчас состояло из распахнутого рта и торчащих кверху мокрых ноздрей.

– Это что, причина его бить? – взвилась мама.

– Я его не бил!

– Не бил? – голос взлетел, разогналась турбина истребителя. – А почему он плачет?

– Он плачет, потому что изрезал мне всю плёнку в кассетах!

– Может его убить за это?

– Мама, я не тронул его пальцем!

– Он твой брат!

– Да, мама, он мой брат! – я сорвался на крик. – А я его брат! И я тоже твой сын!

– Не смей повышать на меня голос! – процедила она, её глаза сузились до огнестрельных прорезей.

Я натянул кроссовки и пулей вылетел из дома. Я не хотел хлопать дверью, но сквозняк из подъезда вырвал её из рук и припечатал к косяку.

– К чему этот дешёвый театр?! – презрительно бросила мне вслед мама.

Я бежал по улице и повторял, отмахивая шаги: «И-ди-те-вы-все-к-чёр-ту».

***

Из кустов под школой свистнули, и я протиснулся между ветками, перепрыгнув через длинные ноги Тимура, вскарабкался на трубу. Мы ткнулись кулаками.

– Чё, как? – спросил он.

– С матушкой посрался.

– А чё?

– Мелкий кассеты изрезал ножницами. Все четыре.

Тимур присвистнул:

– Бакс по двенадцать… это под полтос выходит. Я б ему голову отвинтил. Нахрена башка, если в ней мозгов нет.

– Да я его пальцем не тронул. А матушка наехала, что я его бью. Только ему и верит.

– Добрый ты. А мне, прикинь, моя предъяву кинула: завязывай, а то уйду.

Я скривился – больная тема. Я ему то же говорил, но друг не девушка, не уйдёшь.

– А ты чё?

– Ничё, не хрен мне условия ставить. Пусть валит.

– Слушай, Тим, ты б правда завязывал, а? Видел торчков на районе? Таким же станешь.

Он спрыгнул с трубы и навис надо мной: длинный, худой, руки в карманы – страусёнок-переросток.

– Я – не торчок, понял? У меня мозги есть. Я в любой момент завязать могу, просто не хочу. Тебе не понять. Ты ведь ничего не знаешь – что я вижу, что чувствую, какие мысли мне в голову приходят. Я – хренов гений, братан! У меня мозг работает не на одну десятую, как у тебя, а на все сто! Я любую задачу решить могу, любую траблу разрулю! А знаешь, что потом? Потом мозг гаснет, будто лампочки кто-то вырубает, одну за другой, пока не станет темно, и всё – я снова такой же тупой урод, как и ты, и буду таким до следующего прихода. Понял?

– И чё ты трёшься тогда с таким тупым уродом, как я?

– Потому что я люблю тебя! – завопил он мультяшным голосом и запрыгнул на трубу рядом. – И потому, что остальные ещё тупее и уродливее.

– Тим, ты врёшь себе, ты не сможешь остановиться.

– А я останавливаться не собираюсь. Давай со мной, сдохнем вместе.

– Жить надоело?

– А чё в этой жизни хорошего, а? Я Ирке знаешь, что сказал? Уходи! Уйдёшь – я повешусь! Пусть живёт потом с этим.

– Ты совсем дебил?

Тим махнул рукой, блеснули заклёпки на засаленном кожаном браслете.

– Прикалываешься? На хрен мне из-за какой-то дуры вешаться? Ладно, Димон, на уроки пора. Пошли ко мне после школы, дам тебе одну кассету, пользуйся, пока не разбогатеешь.

Я подскочил, затряс его тощие плечи:

– Бл-и-ин, Тим, спасибище, человечище!

– Ладно, ладно, – проворчал он, смущённо улыбаясь, – развёл гомосятину.