Пока день клонился к закату, мое чувство суровой реальности и сводящей с ума срочности ситуации, раскрытой во сне, скорее усилилось, чем уменьшилось. Все больше и больше я чувствовал, что надо что-то предпринять, но понимал, что не могу ни у кого испросить совета или помощи. Расскажи я, что собираюсь всецело довериться образам из сна, наверняка надо мной посмеются или, того хуже, усомнятся в душевном здравии. Да и о какой конкретно помощи просить, располагая столь невеликими сведениями? Тут я понял, что мне нужно выведать больше, а пока глупо и думать о возможном плане вызволения моего ученика из западни. А выведать больше по-прежнему можно было одним лишь способом – в фазе глубокого сна воспринимая посещавшие меня видения.
Сразу после обеда, за которым мне удалось с помощью жесткого самоконтроля скрыть от Брауна и его жены бурные думы, я смог крепко заснуть – и в какой-то момент предо мной начал вырисовываться смутный мысленный образ. Вскоре я, безмерно волнуясь, понял, что он идентичен тому, что я видел раньше. Во всяком случае, теперь он был более отчетлив; и когда он начал говорить, я, казалось, смог уловить большую часть слов.
Во время этого сна я обнаружил, что большая часть утренних выводов подтвердилась, хотя беседа была таинственным образом прервана задолго до моего пробуждения. Роберт казался встревоженным как раз перед тем, как связь прервалась, но успел подтвердить, что в его странной четырехмерной тюрьме цвета и пространственные отношения действительно поменялись местами – черное стало белым, расстояние зримо увеличилось, и так далее.
Роберт также поведал мне о том, что физиологическая рутина попавшего в Зазеркалье человеческого организма коренным образом отличается от таковой в повседневной жизни. В частности, отпадала надобность в пропитании – явление действительно более необычное, чем всеобъемлющая инверсия объектов и атрибутов, которую, как я думал, все же возможно было теоретически обосновать, прибегнув к соответствующим математическим выкладкам. Еще один важный нюанс заключался в том, что единственным выходом из зеркальной западни являлся вход в нее – и что выбраться из нее без вмешательства извне невозможно.
Следующей ночью я опять встретился во сне с Робертом. Кажется, сновидческий канал связи между нами обрел должную устойчивость – хотя порой его попытки донести до меня что-то словесно терпели неудачу: усталость, волнение или страх прерывания делали его речь неуклюжей, сумбурной и малопонятной.
С таким же успехом я могу изложить все, что рассказывал мне Роберт на протяжении всей серии мимолетных ментальных контактов, возможно, дополнив его в некоторых местах фактами, непосредственно связанными с его высвобождением. Телепатическая информация была отрывочной и часто почти нечленораздельной, но я изучал ее снова и снова в течение трех напряженных дней бодрствования, классифицируя и анализируя с почти лихорадочным усердием – ведь только так я мог вернуть Роберта в мир людей.
Вопреки фантазиям сюрреалистов, универсум заточения Роберта не являлся цветистым безграничным царством, полным странных зрелищ и фантастических обитателей. На деле то была проекция некоторых ограниченных частей нашей собственной земной сферы, поданная в весьма чуждом аспекте и искаженная. Это был удивительно фрагментарный, неосязаемый и неоднородный мир – серия, казалось бы, разрозненных сцен, сливающихся одна с другой; их составные части имели явно иной статус, чем объект, втянутый в зеркальный мир, каким был Роберт. Эти сцены были подобны видениям во сне или образам калейдоскопа – неуловимым зримым впечатлениям, частью которых мальчик не был, но которые образовывали своего рода панорамный фон или эфирную среду, на фоне которой или в которой он двигался.