Но тетя Вера все не шла в сторону дома. Сворачивала в переулки. Снова выходила на широкие улицы. Брела дальше. Что это она носится как угорелая, недоумевал Пинкертон, и так ведь всего много. Он уже сам устал.

Наконец тетя Вера замедлила шаг. Бросила взгляд через плечо, потом другой. Шурка замер за фонарным столбом, вжал живот. Потом осторожно высунул нос.

Тетя вошла на почту. Самое главное отделение. Главпочтамт.

Шурка приметил толстую старуху в цветастом платье. Неслышно пристроился за ней. Юркнул внутрь. Шмыгнул за столб. В центре огромного гулкого зала крыша была стеклянной: на звонком полу в шашечку стояли большие и легкие солнечные кубы. На скамейках люди обмахивались газетами.

Тетя Вера встала в очередь. Шурка дожидался, пока она подойдет к окошку.

Она что-то сказала. Ей что-то сказали. Шурка осторожно проскользнул за другой столб – поближе.

Блеснула лысина: мужчина в черных нарукавниках перегнулся из-за прилавка, посмотрел, кивнул. Ушел. Пришел. Поставил на прилавок небольшой ящик.

– Красноярский край? – уточнил он.

Тетя Вера поставила в ящик один пакет. Уложила другой. Скормила ящику сушеные яблоки. И изюм. И печенье. Шурка глазам своим не верил. Поверху легли меховые рукавицы.

– Готово?

Тетя Вера кивнула. Лысый приемщик быстро накрыл все это крышкой с клыками гвоздей и бахнул несколько раз молотком. Холщовый мешок чулком наполз на ящик. Приемщик быстро прихватил края грубыми стежками, щелкнул ножницами. Вкусно зашипел сургуч. Лысый ляпнул его на коробку палочкой – тут, здесь, там. Стукнул по нему печатью – тут, здесь, там.

Тетя Вера протянула радужные бумажки.

– Почтовые переводы в другом окне.

Лысый крякнул и перетащил тетину коробку – уже не тетину – к другим.

Шурка беспомощным взглядом проводил ее навсегда. Этого не может быть, думал он. Обида стиснула желудок. Допустим, он ослышался. Не в Красноярский край, а в Краснодарский. Какая разница? Ни там, ни там у них все равно никого не было. Ослышался или нет, но посылка оставалась посылкой. И радужные бумажки были деньгами и ничем другим.

Для кого-то чужого тетя Вера почему-то нашла и вкусненькое, и деньги. А им, родным людям, только и твердит: дороговато, денег нет. Нет?!

Шурка обозлился. Настоящая, родная мама так бы никогда не поступила!

И вдруг в голове охнуло. Стало так ясно, будто кто-то сказал ему в самые уши. Шурка не успел подумать «не может быть», не успел заткнуть этот голос, как он с той же окончательной ясной силой рявкнул: может.

У тети Веры была своя тайная жизнь. И хорошей эта тайна не была.

– Это точно здесь? – спросила Таня.

– Точно-точно, – заверила ее Люська. – Ну? Чувствуешь?

Таня не чувствовала ничего.

– Да ты глаза закрой! – приказала Люська.

И Таня закрыла.

– Ну?

Таня слышала негромкий плеск воды – не звонкий, как в центре Ленинграда, а вялый, плюхающий. Пованивало. Больше Таня не ощутила ничего.

Ей надоело, и она открыла глаза. Вода в канале была мутной, бурой. Он и назывался подходяще: Обводный. Вода несла мусор. Дома на набережной напротив были как запыленные животные, которые много дней шли на водопой, пришли – и обнаружили, что пить эту воду нельзя. Стоят и не верят. А сил пошевелиться, сделать что-нибудь уже нет. Каменными хоботами тянулись вверх трубы.

– Как? Тянет? – спросила Люська, не поворачивая головы. Она крепко зажмурила глаза.

– Куда?

– В воду кинуться.

Таня скривилась от отвращения. Мимо проплыло вздутое нечто; не хотелось и думать, что именно.

– Нет, – честно призналась она.

– Должно. – И замогильным голосом начала: – Раньше здесь было кладбище.