Я тоже про них забыла, точнее, я несколько раз хотела спросить, не надо ли брать их с собой, но решила, что медсестры бы сказали, они же лучше знают, вмешиваться в профессиональный процесс нехорошо, я и так от феназепама отказалась, потом я не успевала думать и открывать рот одновременно, остров наградил меня прекрасным состоянием светлого отупения, собственное отсутствие растеклось не только по телу, но проникло туда, где раньше жило мое я.

Л. А. сердится: бинтов нет, Зеленое Облако ушло, так что мое прооперированное селедочно-русалочье тело перекладывать некому. А простыню отобрали, как будто я во всем виновата. Море желтым комком вздыхает где-то рядом.

– Давай, дорогая, как на пляже, переворачивайся на живот, – весело говорит Ира.

Ей виднее, где мы.

Я довольна: на пляже не была уже лет пять, а тут такая возможность. А как там будет переворачиваться моя селедка? Селедка на пляже!

Ира переносит капельницу на другую сторону и сначала просит перекинуть правую руку. Исчезает где-то за правым плечом море, исчезает потолок, под носом появляется белый песок, как на пляже, белый простынный песочек.

И я улетаю под потолок, я смотрю, как переворачивается моя светлая спина и селедочно-русалочий хвост, как проваливается несвободная поясница с белым пятном в центре, как взлетает и пенится простынь, пряча в свой пляжный день меня и селедку от яркого солнца.

– Все, – исчезая, говорит Ира, – теперь в палату, под три одеяла, греться, спать и кушать.

И я как на пляже. Стукаюсь в лифте бортом каталки – об дельфина, видимо. Хочется согнуться, но нечем. Стыдно, но в палате опять приходится так же плюхаться на кровать, «как на пляже». Чтобы не видеть себя и Л. А., я смотрю в потолок и считаю одеяла – одно, одно, одно. В итоге – одно. Л. А. возвращает мне пляжную простынь, накрывает одеялом и поднимает край кровати, чтобы русалочьи ноги тоже смотрели в потолок. Хочется вскочить и удрать.

«Греться, спать и кушать»… А на самом деле хочется: греться, трусы и посмеяться. Мне очень хочется посмеяться, потому что я вот-вот заплачу. Л. А. спрашивает про бинты. Я говорю – в тумбочке, хотя мне совсем не хочется разговаривать, селедки не разговаривают про бинты. Медсестра с веселой музыкой в кармане колет уколы старушкам. Л. А. ее ругает за бинты, она огрызается, говорит, что зайчиком прыгать не будет (а я бы попрыгала сейчас, но я без трусов и вообще без себя в принципе, так что на трусы плевать. У русалок и селедок нет трусов). Он просит помогать бинтовать – нужно держать ноги, я-то ни на что не годна. Я наблюдаю за происходящим с каким-то нездоровым удивлением, а, ну да – я ведь больная. Одеяло отлетает. Селедки бинтуют. Правую селедку – двумя бинтами, левую – одним бинтом. Селедки теперь одеты в бинты, а я? Я тоже хочу во что-нибудь. Одеяло одно. Трусов восемь. Бинтов три. Котлет две. Старушек три. Л. А. один. Меня ни одной.

– Когда движения появятся, – неожиданно сообщает Л. А., – можно будет передвинуться поудобней, а пока так полежите, – и ушел.

Честно сказать, я не знаю, как я «так» лежу. Я не чувствую ничего теми местами, которые знают обычно, как ты сел или как ты лег, поэтому я щупаю себя и кровать рукой, чтобы понять – лежу на самом краю. Ужас! Ну… если не буду смотреть вниз, не упаду, наверное. Упаду, скажу, что больная. Вы первые начали.

13:28, в палату с «ведром» воды, улыбаясь, входит моя далианская подруга, и я смеюсь – мне, оказывается, весело?

Подруга расставляет гостинцы и называет, что она принесла и куда ставит. Я старательно киваю, хотя ничего не могу запомнить – абсолютно светлое отупение. Почти счастье.