– «Splendid»! – сказал мне местный, тыча в поросший пиниями берег.

– Да уж, красотища.

– Да нет, отель так называется. Говорят, жена Лужкова строит.

Не зная, что сказать, я извинился.

– Ничего, эти хоть не бомбят, как янки.

Я опять извинился.

– Но пляж подчистую скупили. У нас ведь можно до ноября купаться. Русским, конечно.

– Лучше моржи, чем медведи.

– Тем более что охоту запретили.

Убедившись, что в новой стране по-прежнему удобно быть русским, я отправился в Котор, расположенный в устье самого южного фьорда Европы. Закрученный, словно на бигуди, залив ввинтился в черные горы, расступившиеся у пристани. В этом углу кончалась Венецианская империя. С другой – исторической – стороны она завершилась моим нью-йоркским знакомым. Он вырос на Гранд-канале в семейном палаццо, говорил на венецианском диалекте, носил фамилию дожа и оказался мелким жуликом, утаившим часть моей зарплаты.

Проведя меня сквозь крепостную стену Котора, гид обвел рукой карликовую площадь и процитировал с эмфазой:

– «Вечного обилья почиет тень над мирными краями, где новый Феникс расширяет крылья». Кто это?

– НАТО?

– Если верить Гоцци, вам бы отрубили голову. Это загадка принцессы Турандот. Вот он – венецианский Лев Адрии.

Только тут я заметил над воротами дружелюбную дворнягу с застенчивой улыбкой. Присобаченные известкой крылья указывали на геральдическое происхождение зверя, мирно воплощавшего мечту просветителей.

– Чтобы смирить природу, – сказал гид, – надо научить ее читать.

– И голосовать.

– Именно. Венецианская республика прожила тысячу лет, чего уже не скажешь ни об Афинах, ни об Америке. А все потому, что лев с книгой – это и есть цивилизация.

– Тогда лев в очках – культура.

– Это когда ничего другого не осталось.

«Чтобы быть счастливым, – писал состарившийся Казанова, – довольно хорошей библиотеки». Кроме мемуаров, он оставил нам энциклопедию сыров и труд об удвоении куба. Однако его превзошел соотечественник, опубликовавший в Венеции бестселлер «Учение Ньютона для женщин».

– Надо быть кретином, – вежливо сказал Умберто Эко, – чтобы провести в Венеции больше двух дней. Там же нет ни одного дерева.

Спорить со знаменитостью у меня не хватило наглости еще и потому, что я испортил ему настроение, угостив щами. Откуда мне было знать, что, женившись на немке, писатель невзлюбил квашеную капусту.

Надо, однако, признать, что мне уже приходилось, сидя за столом, сталкиваться с латинским темпераментом, когда мы жили в Риме и собирались в Америку. Подружившись с соседом, я позвал его на гречневую кашу, контрабандой вывезенную с родины. Впервые попробовав это блюдо, итальянец схватил кастрюлю и опорожнил ее в унитаз.

– Ни одно разумное существо, – придя в себя, объяснил он, – не должно есть такую гадость.

– И он бесспорно прав, – выслушав меня, сказала венецианская славистка, преподававшая здешним студентам «Ночной дозор» и прочую классику. – Что касается Умберто Эко, то у нас принято бранить Венецию, как у вас – Диснейленд.

– Не вижу сходства.

– Китч вроде венецианской люстры. Безнаказанно ее можно повесить только в Венеции.

– Ну да. В ковбойских сапогах можно ходить только в Техасе.

– И только Бушу.

– Но вы ж тут живете?

– Зимой. Это не настоящий город. По вечерам горит одно окно из ста. Дворцы сдуру скупили американцы и держат пустыми. Тут и школ почти не осталось, даже кинотеатра нет. У нас ничего не строили с восемнадцатого века. Венеция – аппендикс истории. Как говорил Паунд, «шелковые лохмотья».

– За это мы ее и любим.

– Еще бы не любить, – неожиданно быстро согласилась собеседница и указала на лавку гондольеров. На витрине лежало все необходимое: золотые флажки со львом, канотье, тельняшки, презервативы. – Вы же знаете, каждый гондольер – поэт, певец и сводник.