Примерно за два месяца до первого дня летнего семестра в Мидоубэнке произошли некоторые события, которым суждено было вызвать неожиданные последствия в этой прославленной школе для девочек.

Во дворце Рамата сидели два молодых человека, курили и думали о ближайшем будущем. Один молодой человек был темноволосым, с гладким, оливкового цвета лицом и большими грустными глазами. Это был принц Али Юсуф, наследный шейх Рамата, пусть и маленького, но одного из богатейших государств на Ближнем Востоке. Другой молодой человек был светловолосым и веснушчатым и почти без гроша за душой, если не считать приличного жалованья, которое он получал в качестве личного пилота его высочества принца Али Юсуфа. Несмотря на различие в положении, их отношения были отношениями равных. Они учились в одной частной средней школе и с тех пор остались друзьями.

– Они в нас стреляли, Боб, – произнес Али Юсуф, будто не мог в это поверить.

– Еще как стреляли, – отозвался Боб Ролинсон.

– И они стреляли всерьез. Они хотели нас убить.

– Эти ублюдки стреляли всерьез, – мрачно согласился Боб.

Али на мгновение задумался.

– Едва ли стоит пытаться еще раз?

– На этот раз нам может не так повезти. Дело в том, Али, что мы слишком поздно на это решились. Нам следовало бежать две недели назад. Я тебе говорил.

– Никто не любит убегать, – ответил правитель Рамата.

– Я тебя понимаю. Но вспомни, что сказал Шекспир или еще кто-то из поэтов о тех, кто убегает живыми, чтобы сражаться потом.

– Подумать только, – с чувством сказал молодой принц, – сколько денег ушло на создание этого «государства всеобщего благосостояния». Больницы, школы, здравоохранение…

Боб Ролинсон прервал это перечисление:

– Посольство не могло бы помочь?

Али Юсуф покраснел от гнева.

– Укрыться в вашем посольстве? Никогда. Экстремисты, вероятно, будут штурмовать его, они не признаю́т дипломатический иммунитет. Кроме того, если бы я так поступил, это был бы конец всему! И так уже главное обвинение против меня – прозападная политика. – Он вздохнул. – Это так трудно понять… – Голос его звучал задумчиво, он казался моложе своих двадцати пяти лет. – Мой дед был жестоким человеком, настоящим тираном. Он владел сотнями рабов и обращался с ними безжалостно. Во время межплеменных войн беспощадно убивал врагов и казнил их самыми ужасными способами. Стоило прошептать его имя, все бледнели. И все же он до сих пор остается легендой! Им восхищаются! Его уважают! Великий Ахмед Абдулла! А я? Что я сделал? Построил больницы и школы, дал социальное обеспечение, жилье – все то, в чем, как говорят, нуждается народ. Разве это им не нужно? Они предпочли бы царство террора, как у моего деда?

– Наверное, – ответил Боб Ролинсон. – Выглядит немного несправедливо, но так оно и есть.

– Но почему, Боб, почему?

Боб Ролинсон вздохнул, поерзал и попытался объяснить свою точку зрения. Ему пришлось бороться с неумением четко выражать свои мысли:

– Ну, твой дед устраивал шоу, я думаю, вот в чем дело. Он был немного… театральным, если ты меня понимаешь.

Ролинсон смотрел на своего друга, который определенно не отличался склонностью к театральности. Приятный, спокойный, порядочный парень, откровенный и озадаченный – вот каким был Али, и Боб любил его за это. Он не был ни колоритным, ни жестоким, но если в Англии колоритные и жестокие люди вызывают смущение и не пользуются любовью, то на Ближнем Востоке, в этом Боб был совершенно уверен, все обстоит наоборот.

– Но демократия… – начал Али.

– О, демократия. – Боб взмахнул трубкой. – Это слово всюду понимают по-разному. Одно можно утверждать наверняка. Оно нигде не означает то, что понимали под ним древние греки. Держу пари на что угодно, что, если тебя отсюда вышибут, твое место займет какой-нибудь красноречивый болтун, будет выкрикивать похвалы самому себе, изображать себя всемогущим богом и удавит или обезглавит всех, кто посмеет с ним не согласиться. И, заметь, он будет называть это демократическим правлением – народа и для народа. Полагаю, народу это тоже понравится. Это будет им интересно. Прольется много крови.