Я не стал дожидаться, пока кавказец закончит разборки с английским империализмом, а достал расческу с мелкими зубчиками и легонько провел по прутьям клетки, чтобы промотать запись.
Носитель каркнул, поперхнулся очередной «дрюжьбой», послушно перепрыгивая на полчаса вперед как минимум. Кавказец пропал – вместо него возник, скорее всего, немец. Похоже, я угодил не в начало, а куда-то в середину его текстовки. Ритмично щелкали, падая одна на другую, отполированные тевтонские костяшки: зиммельн – дриммельн – фройндшафт – херр – цум – байшпиль – натюрлих…
А это еще кто? Кто-то из группы «Крафтверк»? Новый солист из «Раммштайна»? Фиг с ними, все равно я слов не разберу. В школе у меня основным иностранным был английский, факультативным – испанский, и в обоих я до сих пор плаваю у берега. Помню, в пятом классе я уверенно переводил peacemaker – миротворец – как «писающий мальчик». Впрочем, в языке Шиллера я вообще тону. Однажды в фирменном бирхалле на Сретенке я минут сорок разбирался в оригинальном меню, и в результате мне вместо нормальных охотничьих сосисок к пиву принесли какие-то склизкие водоросли, да еще содрали за них треть моей зарплаты.
Я уже занес расческу, чтобы промотать непонятного немца куда подальше, но тут он закончился сам собой. Ему на смену опять явился русский – теперь уже безо всякого акцента, вежливый и правильный, бесцветный и бестелесный. Таким голосом волнистые попугайчики из вагонов метро объявляют следующую станцию.
– Господин министр хотел бы выразить благодарность товарищу Сталину за то, что…
Подскочив, я чуть не опрокинул клетку с носителем. Товарищу Ста-ли-ну?! Ох и ни черта же себе сюрпризик!
Глава третья. Продать прадедушку
– Стой, птичка, назад! – Я торопливо качнул клетку, чтобы носитель умолк и можно было перезапустить фонограмму. – Давай-ка еще раз с самого начала. Дру-жба. Ну же, дорогуша, зажигай, не жмись. Колбасы у меня все равно больше нет… Дру-жба. Дрю-жьба!
Ворон потерся головой о прутья и начал с того же места:
– Др-рюжьба мэжьду нашими нар-родами тэпэр-р будэт кр-рэпнуть…
На этот раз я слушал запись с совсем другими чувствами. Гортанный кавказский акцент отзывался в моих ушах нездешней музыкой. В содержание речи я даже не пытался вникать – какая разница? Сердце трепетало, по спине бежал холодок, под ложечкой сладко сосало, а перед глазами прыгали большие цифры с огромными нулями. Если это действительно Сталин, лихорадочно думал я, то мой сегодняшний провал в магазине «Сиди и слушай» – вовсе не провал, а, наоборот, знак судьбы, счастливый лотерейный билет, пропуск в прекрасный мир, где не надо ездить на работу с двумя пересадками и покупать к обеду пирожки в подземном переходе.
Вопреки легендам о повсеместном долголетии говорящих пернатых, средний возраст нашего носителя обычно не превышает пятидесяти лет, а импортного – сорока. Однако бывают исключения: при хорошем уходе или удачном раскладе носитель может прожить и сто, и сто пятьдесят, в отдельных случаях даже перевалить за двести.
Такие птичьи дедушки и прадедушки на особом счету. Все, что вылупилось из яйца до середины прошлого века, считается антиком. Сам по себе почтенный возраст еще не означает высокой цены, но в тех случаях, когда антика удается разговорить и выудить слова из прошлого, его рыночная стоимость подскакивает.
Около года назад во Франции умер попугай, принадлежавший одному из наполеоновских гренадеров, участников русского похода. Ничего особо ценного первый владелец носителю не рассказывал – так, жаловался на хронические болячки и холодные сортиры. Тем не менее историки смогли вписать в учебники две-три новые строки, а последний хозяин птицы успел получить нешуточные комиссионные. И это лишь за голос неизвестного солдата! Если бы на антикварном носителе оставила след какая-то историческая шишка – сам Наполеон, к примеру, – сумма стала бы заоблачной.