– А что значит революционный суд, а? – не унимался матросик.

Дрова в печурке уже трещали, и сладостный этот звук, вопреки грубым словам матроса, являлся дополнительным источником душевного тепла. Перебарывая жестокий соблазн прильнуть к разогревающейся печке, я обхватил себя руками. Меня потряхивал озноб, но я держался, стараясь сохранять вид крепко спящего человека. Пошевелиться – выдать себя, сделавшись таким образом, предметом бессмысленной и раздражающей агитации.

– …Революционный суд – это особая честь. Не каждый такой чести удостаивается. Двадцать три человека безо всякого суда положили. Товарищ Матсон лично присутствовал на расстреле. Лично проверил каждого. Сам достреливал! А почему? А потому, что в виновности этих бандитов батьки Балаховича не возникло сомнений.

Не было у них сомнений! Спина моя, и поясница, и ноги уже чувствовали тепло буржуйки, но жизнь арестанта не так уж проста – на смену ознобу явился мучительнейший приступ голода. А что? Такое вполне может быть: если изувер Матсон прислал своим узником охапку дров, то тот же самый Матсон вполне может расщедриться и на миску похлёбки.

– …Но если сомнения в виновности есть – суда не миновать. Всё будет честь по чести: прокурор, адвокат, присяжный заседатель, сам товарищ Матсон, другие товарищи. А ты, контрик мелкий, что таращишься? Сейчас я отойду, а ты присматривай за печкой. Вдруг угольки на твою солому брызнут? Нам в ГубЧК пожар не нужен. Нам мировой пожар подавай!

Мой Простак Простаков всё помалкивал, а матрос, растопив печь, удалился, как я предположил, за баландой.

Прибывшая в большом бидоне еда была густой, горячей и явственно отдавала машинным маслом. Впрочем, нам обоим, истомлённым страхом и голодом, обычная полбяная каша с редкими и тощими шмотками жесткой конины показалась пищей богов. Конечно, ради еды мне пришлось подняться, окончательно и бесповоротно выдав своё вполне сознательное состояние. Конечно, я вычерпал свою пайку до дна и выскреб плесневелой коркой миску. Конечно, я понимал, что такая вкусная и обильная пища дарована нам неспроста.

– Пожрали? А теперь айда могилу рыть, – вполне миролюбиво проговорил матросик, маня меня за собой.

И я покорно поплёлся следом за ним. Слегка насытившийся желудок разогнал по телу немного тепла, и я уже не так отчаянно мёрз. Рассудок мой мало-помалу оживал. Замелькали мыслишки о побеге. Взбираясь по крутой лестнице следом за матросиком, я алчно посматривал на винтовку. Оружие болталось на плече нашего тюремщика. Он небрежно придерживал его за ремень. Отнять – не отнять? Впрочем, винтовка, вероятно, и не заряжена. Да и кандалы помешали бы исполнению отчаянного замысла. К тому же намерения тащившегося следом за мной Простака Простакова были темны.

Грохоча кандалами, мы вышли на широкий, захламлённый разным добром, двор купца Аристархова, в доме которого на окраине Пскова, располагался один из подотделов Псковской ГубЧК, а именно – следственная комиссия, которая для продуктивной работы была объединена со следственной комиссией Ревтрибунала. Объединённое формирование получило название Межведомственной следственной комиссии, о чём гласила табличка, кое-как прибитая к одному из воротных столбов. В не столь уж ранний час двор Межведомственной следственной комиссии всё ещё оставался безлюдным.

– Кто по делу следствия разъехался, а расстрельная команда дрыхнет – устали, – пояснял матросик. – Шутка ли, убить двадцать три человека. Да ещё ведь с трупами надо как-то обойтись. Конечно, морозец, и они не скоро завоняют, но товарищ Матсон говорит, что от трупов заводится тиф и другие болезни. А товарищ Матсон знает, что говорит, он церковно-приходскую школу закончил.