– Ну и пусть себе бродит, а я уйду.

– Вот и я о том же, чтобы уйти, святителям поклониться…

– Да ты и ступай, кто тебя держит, – сказал Горбун.

– Ой ли отпустишь? – с тревогой в голосе спросил Пахомыч.

– Иди, замаливай и об ее, и о моей душе. Отныне я тебя из кабалы освобождаю. Мне теперь другая дорога, хочу всласть пожить. Своим домком, женюсь…

– Женишься… ты? – даже отступил на несколько шагов пораженный Пахомыч.

– Ну да, я… Ты думаешь, некрасив да стар, да горбат, так я тебе скажу, что коли горб мой золотом набить, то чем больше он, тем лучше. Любая кралечка пойдет… Одна уж есть на примете…

Игривые мысли о будущей молодой жене совершенно изгладили из ума Горбуна впечатление, произведенное на него привиденьем.

Его рот даже скривило в плотоядную улыбку.

Улыбка эта была отвратительна.

– Так мне, значит, можно и идти?

– Говорю, иди… хоть завтра.

– Вот за это спасибо, душевное спасибо… – со слезами радости воскликнул старик и поклонился Горбуну до земли.

– Иди, иди, только ларец мне оставь. Тебе его на что… Старому человеку везде есть и кров, и кусок хлеба… Христовым именем весь мир обойдешь…

– Возьми… возьми… Я до него и дотрагиваться за грех почитаю, еще тогда отдавал его тебе, да ты не взял…

– Тогда… тогда несподручно было, потому и не взял… Хозяин его всем был на памяти. А теперь сколько воды утекло… Все перемерли…

– Так я завтра и в путь…

– Иди, иди… коли охота… А может, у меня век доживешь, в холе да в довольстве… да не в такой избушке, а в хоромах княжеских…

– Нет, нет! – замахал руками Пахомыч. – Коли отпустил душу на покаяние, от слова своего не отрекайся. Обет я дал уже давно, по обету иду в странствия.

– Я и не отрекаюсь от слов, но только предлог сделал: вольному воля, спасенному рай.

– Нет уж, отпусти…

– С Богом, говорю, с Богом…

Старик снова поклонился в землю.

В окно сторожки уже глядело настоящее майское утро.

Горбун встал со скамьи и направился в угол, где на широкой скамье был устроен род постели.

– Ларец-то где? – на ходу спросил он.

– Все там же… – нехотя отвечал Пахомыч.

Горбун пошарил под скамьей и вытащил небольшой ларец, окованный серебром.

– Ключ?

– За образом.

Поставив ларец на постель, он подошел к переднему углу и, взобравшись на скамью, достал с полки, на которой стоял образ, серебряный ключ.

Возвратившись в свой угол, он отпер ларец.

Тот оказался наполовину наполненным бумагами и золотыми монетами.

Горбун вынул из-за пазухи сверток с вещами покойницы, зарытой в саду, бережно развернул его и тщательно начал укладывать в ларец вещи.

Уложив, он прикрыл их куском шелковой мантильи, запер ларец и ключ нацепил на шнурок нательного креста.

Сняв со стены висевшую на гвозде кожаную котомку, он уложил ларец между хранившимися там сменами рубах и портов и снова повесил котомку на стену.

Пахомыч молча глядел на все происходившее и, когда ларец исчез в котомке Горбуна, вздохнул с облегчением и истово перекрестился.

Горбун, убравши ларец, примостился на свою убогую постель, и вскоре сторожка огласилась храпом.

Люди порой спят крепко и с нечистой совестью.

Если бы это было иначе, добрая половина человечества страдала бы бессонницей.

Пахомычу было не до сна.

Он был счастлив; он был свободен почти после четвертьвековой кабалы.

Даже выражение лица его изменилось. Во взгляде старческих глаз появилась уверенность – призрак зародившейся в сердце надежды.

В душе этого старика жила одна заветная мечта, за исполнение которой на мгновенье он готов был отдать последние годы или, лучше сказать, дни своей жизни, а эти годы и дни, говорят, самые дорогие.