Хозяин стал рассказывать гостям о своем трехдневном аресте, о двукратном представлении государю, обеде во дворце и наконец предстоящем назначении.

Подали шампанское и поздравили нового будущего товарища министра.

Разговор перешел к злобе дня – реформам нового царствования.

– Цесаревич Александр – правая рука своего отца в делах правления, – заметил князь Друцкой.

– Еще бы! После того более чем добролестного поступка, которым он проявил свою сыновнюю преданность, государь, говорят, не чает в нем души, – проговорил Беклешов.

– А что такое? – спросил Оленин.

– Разве вы не знаете? Впрочем, вы долго были в отсутствии. Еще в последние месяцы царствования покойной императрицы распространилась повсеместная, хотя и тайная, молва, что государыней оставлена духовная, по которой наследником своим она назначает внука Александра Павловича, минуя сына. Духовная доставлена была в Сенат, для вручения после ее смерти великому князю Александру Павловичу, и действительно была вручена ему.

– Что же он? – спросил заинтересованный Виктор Павлович.

– Он поступил как достойный внук Екатерины и предпочел долг сыновний своей собственной выгоде и завещанию своей августейшей бабки. Он пошел прямо к своему отцу и упал перед ним на колени, держа в руках запечатанный пакет с этим завещанием, причем сказал великие слова: «Се жертва сына и долг к отцу! Делайте с ним и со мною что вам угодно»[4]. Этот благородный поступок так тронул государя, что он со слезами на глазах обнял своего сына и спросил его, что тот желает, чтобы он для него сделал. Великий князь пожелал только быть начальником над одним из гвардейских полков и пользоваться отеческою любовью государя. Вот как поступил цесаревич, – закончил рассказчик.

– Едва ли это правда, – заметил Дмитревский. – Хотя действительно после того, как цесаревич назначен был полковником в Семеновский полк и первый присягнул своему отцу, а за ним вся гвардия, на него посыпались милости государя и он поручил ему важнейшие должности в государстве.

– Он их и достоин: несмотря на свою молодость, он одарен великими качествами ума и сердца; даже если то, что я рассказал, и не было на самом деле, а только слух, который, однако, упорно держится повсеместно в народе, – заметил Беклешов. – Люди ложь, и я тож.

– Но как же народ относится к этому поступку цесаревича? – спросил Оленин.

– Он благословляет его, так как всякий благомыслящий сын отечества легко мог предусмотреть, государь мой, что такой случай мог бы произвести бесчисленные бедствия и подвергнуть всю Россию неисчислимым несчастиям, – отвечал князь Друцкой.

– За это, говорят, и Самойлов пожалован орденом и четырьмя тысячами душ крестьян; уверяют, что государь этой милостью исполнил лишь волю своей покойной матери, – заметил Беклешов.

– Самойлов… Он был генерал-прокурором? – спросил Дмитревский.

– Да. И он-то, как говорят, и внес завещание государыни в Сенат, а затем вручил его цесаревичу.

– Сенат знал о содержании этого завещания?

– Нет, оно было внесено в запечатанном конверте.

– Я утверждаю, что это пустая молва. Просто анекдот, – заметил Иван Сергеевич.

– Если и анекдот, то он указывает на мнение народа о цесаревиче как о человеке, способном на высокодоблестный поступок.

– Это несомненно, народ не обманывается, – кивнул головою Дмитревский.

Беседа продолжалась еще несколько времени, а затем гости простились и ушли.

– Я сейчас поеду, дядя!.. – дрогнувшим голосом сказал Виктор Павлович, взглянув на часы.

Был шестой час вечера.

– Поезжай, но помни, если что понадобится, обратись ко мне, – сказал Иван Сергеевич.