Перрин раздраженно поскреб короткую вьющуюся бородку; чем больше потеешь, тем сильнее чешется. Все вокруг – кроме айильцев – просто обливались потом, а до воды отсюда почти миля к северу. Но там находился весь этот ужас и смрад. Мало кому хотелось туда идти. Ему уже давно следовало вернуться к своим обязанностям, но даже чувство вины не способно было заставить Перрина сдвинуться с места. Сегодня был День Раздумий, и дома, в далеком Двуречье, наверняка весь день будут пировать и всю ночь танцевать. День Раздумий, когда полагалось вспоминать все хорошее, что было в жизни, а тому, кто ворчал и проявлял недовольство, могли вылить на голову ведро воды – чтобы смыла все его неудачи. Тогда это частенько даже злило, особенно если было холодно, как и положено в это время года. Сейчас о ведре воды можно было только мечтать. Прекрасно понимая, как ему повезло, что он вообще остался в живых, Перрин все равно не способен был сейчас думать ни о чем хорошем. Вчера он узнал много нового о самом себе. Или, может быть, нынешним утром, после того, как все закончилось.

Он все еще чувствовал свою связь с несколькими волками – маленькой кучкой тех, которые уцелели и сейчас спешили куда-то, стремясь убраться подальше от людей. В лагере не умолкали разговоры о волках, высказывались всякие нелепые предположения о том, откуда они взялись и почему. Некоторые были убеждены, что их вызвал Ранд. Большинство думали, что это сделали Айз Седай. Сами Айз Седай своего мнения не высказывали. В мыслях волков не было и намека на упрек – что случилось, то случилось – но Перрин их фатализма не разделял. Они пришли, потому что он позвал их. Придававшие ему приземистый вид широкие плечи, из-за которых его рост не бросался в глаза, сгорбились под тяжким бременем ответственности. И сейчас, и прежде до него доносились обрывки мыслей других волков, которые не пришли. Они презрительно отзывались о тех волках, кто послушался его. «Вот что получается, когда имеешь дело с двуногими. Чего еще можно от них ожидать?»

Жаль, что он ни с кем не может поделиться своей болью. Ему хотелось завыть. Потому что волки, те, которые источали презрение, были правы. Потому что ему хотелось домой, в Двуречье. Маловероятно, что это снова произойдет. Потому что ему хотелось быть со своей женой, все равно где, только с ней, и он не знал, случится это когда-нибудь или нет. Неизвестно. Очень небольшой шанс, может быть, совсем ничтожный. Тревога за Фэйли грызла его изнутри точно хорек, упорно роющий ход наружу, сильнее, чем тоска по дому или чувство вины из-за волков. А она, похоже, обрадовалась, узнав, что он покидает Кайриэн. Что ему с ней делать – вот задача. Никакими словами не выразить, как сильно он любил свою жену, как скучал по ней, но она чуть что ревновала его, обижалась из-за всяких пустяков, без конца сердилась вообще неизвестно почему. Как все наладить? Ничего путного не приходило на ум. Беспокойные мысли – только ими была набита его голова, и среди них то и дело мелькал образ Фэйли, быстрой и беспокойной, точно ртуть.

– Айильцы могли бы дать им хоть что-то, чтобы прикрыться, – смущенно пробормотал Айрам, хмуро глядя в землю. Он сидел рядом на корточках и держал в руках поводья мускулистого серого мерина; Айрам редко отходил далеко от Перрина. Меч у него за спиной не вязался с курткой Лудильщика, полосатой, зеленой, лишь наброшенной на плечи из-за жары. Свернутый жгутом платок, повязанный вокруг лба, не давал поту стекать на глаза. Подумать только, когда-то он казался Перрину слишком красивым для мужчины. Однако с тех пор многое изменилось. Почти все время Айрам выглядел хмурым и мрачным, а сейчас даже больше, чем когда-либо. – Это неприлично, лорд Перрин.