Все рассматривали крепость молча, наконец Фицрой спросил нетерпеливо:

– И какой план у нашего мудрого с сегодняшнего дня и даже как-то странно миролюбивого командира?

– Действуем по обстановке, – изрек я мудро.

Он переспросил:

– Здорово, но… как? Нападем? Или пусть они нападут сами?

– Сперва вступим в отношения, – сообщил я, Фицрой в изумлении вскинул брови и нагло заулыбался, я прикрикнул строго: – Но-но! Не давай волю фантазии. Вступим в дипломатические отношения. Как и положено. Но сперва представимся.

– А-а-а, – протянул он разочарованно.

Я указал на центральную башню замка.

– Как тебе тот флаг?

– Хорош, – ответил Фицрой. – Символ власти и могущества. А что?

– Для начала уроним, – сообщил я. – Точнее, заставим склониться. Что значит – перед кем?.. Как только подцепят снова, собьем еще разок… А потом поздороваемся. Здесь люди простые, любят ясность и наглядность…

– В отношениях, – досказал Фицрой.

– Да, – согласился я, – в отношениях. Так что располагайтесь на отдых, не слишком длительный, а я пока попробую подготовить их к вежливому разговору.

Фицрой хохотнул.

– А в окна постреляешь?

– Это нехорошо, – укорил я мягко. – Что я, мальчишка, бросаться камнями?.. А вдруг кому пулей в глаз попаду?.. Только флаг! Флаг – это символ, а окна – просто окна. Такое категорически недопустимо. Лишать жизни нужно только с ясно осознанной и великой целью.

– Это да, – согласился он, – нечаянно убивать нельзя, сам знаю, все удовольствие испорчено.

– Вот-вот, – подтвердил я, – а человек создан для удовольствий, как утверждают демократы, потому их слушают больше.

Он вряд ли понял мое умничание, по лицу вижу, сказал в нетерпении:

– Значит, флаг, понятно. Одобряю. Если вон с того холма, достанешь?

Я ответил с полнейшим превосходством:

– Обижаешь.

– Тогда я сам понесу твой мешок, – предложил он с азартным блеском глаз. – А Понсоменер пока за старичком посмотрит.

Рундельштотт проговорил с угрозой в голосе:

– Ты о ком, существо?.. Что-то мне кажется, твоя кожа начинает зеленеть, а между пальцами, вон смотри, растут перепонки…

Фицрой невольно взглянул на руку.

– Мастер, я пошутил!.. Это у нас такой особый юмор, солдатский!.. Грубый, но изящный. С намеком… Дескать, говорю, что старик, а всякий видит орла сизокрылого! И с во-о-от таким клювищем!.. И когтями, когтями… чтобы разгребать всякое… в поисках жемчуга.

Он торопливо ухватил мой мешок, я не успел слова сказать, как уже с двумя, свой тоже цапнул, ринулся по склону вверх.

Рундельштотт крикнул в спину:

– Не задерживайтесь. А то у меня приступ вдохновения…

Фицрой оглянулся, выворачивая шею.

– Творить вино?

– А что еще творится с вдохновением? – спросил Рундельштотт.

Фицрой в муках дернулся назад, шагнул было вперед, остановился, я сказал сурово:

– У мужчины на первом месте долг! Вино, женщины и прочее – даже не на втором!

Он сказал со вздохом:

– Да понял-понял… Нет, сам понесу, береги дыхание. Понял, насколько я суровый и умеющий отказывать себе в простых человеческих радостях?

– Зато ради общечеловеческих, – утешил я. – Хотя общечеловеческими как раз и назовут потом те, что у всех общие и ниже пояса… Неси-неси, не развешивай уши! Меня слушать вредно.

На вершине холма десяток широко раскинувших ветви деревьев, кусты высокие, но редкие, Фицрой бережно опустил мешки в тени так, чтобы из крепости нас не увидел никто даже из дальнозорких.

Я вытащил из мешка сложенную снайперскую, у Фицроя глаза расширились в восторге.

– Это… это другое, – сообщил он. – Побольше и… пострашнее!

– Чувствуешь, – одобрил я. – Тебе бы в поэты… Музицировать не пробовал? А рисовать?