За стенкой что-то низким голосом напевал Мартин, и я захихикала. Видимо, ванны у нас были смежными. И вот лежу я тут, за перегородкой – идеальный мужчина, который даже в ванной поет не противно, а думаю при этом о коррупции и вселенской справедливости. Какая уж тут вселенская справедливость, когда ее и персональной-то не бывает?

– У тебя полчаса осталось, – сообщил Март громко и гулко через стенку, и я засмеялась.

Через сорок минут я выходила в гостиную с еще влажными волосами, в длинном, сером и мягком трикотажном платье до пят с крупным вывязанным рельефом, и в таких же теплых и длинных носках. Я сразу полюбила его, как только увидела в магазине. Всегда есть вещи, которые напоминают тебе теплое одеяло и в которых безумно удобно, которые скользят по телу, словно лаская его. Вот и в этом платье можно было сидеть на подоконнике, скрестив ноги, и оно закрывало их полностью, или поджать коленки, не опасаясь, что сверкнешь бельем.

Я увидела накрытый стол, Мартина, который подбрасывал дрова в камин, и подумала вдруг, что Март сам как это платье. С ним тоже можно задирать ноги выше головы, и все равно будет удобно.

– Кто-то опоздал, – сказал он, – ай-ай. Я чуть с голода бревно не начал грызть. Садись, высочество, я за тобой поухаживаю.

– Ну уж нет, – я покачала головой, – раз я проштрафилась, обхаживать тебя буду сама. Может, в следующий раз ты не будешь так рычать на меня с утра.

Он уселся, нетерпеливо постучал вилкой по тарелке.

– Манеры, молодой человек, – строго произнесла я тоном суровой классной дамы, положила нам салата, хрустящей дымящейся рыбы, разлила вина в бокалы. Блакориец следил за мной с усмешкой. Все это было вопиющим нарушением этикета. – Приятного аппетита, грозный господин.

– Да, с утра я обычно мрачный парень, – признался фон Съедентент, – слуги знают, что, если кто до полудня разбудит, будет уволен. Правда, после полудня я раскаиваюсь и принимаю на работу обратно. И только перед тобой я бессилен, как котенок.

Ужин прошел приятно и легко, и после Мартин, как истинный кавалер, проводил меня до спальни, целомудренно поцеловал в щеку и ушел.

А я, просто неприлично улыбаясь и чувствуя в теле приятную расслабленность, открыла дверь. Было так хорошо и легко, что хотелось упасть на кровать и валяться там, раскинув руки и ноги. За окном медленно падали крупные белые хлопья, и вообще стояла такая тишина, что слышно было, как шуршат по покатой крыше скользящие вниз дорожки снега. Я подошла к зеркалу, снимая серьги и любуясь на себя – светлая, коротковолосая, тоненькая, с огромными глазами, высокими скулами и мягкими, розовыми от вина губами. Как же замечательно быть собой!

«Хороша, Марина, хороша».

«Вот сейчас даже не буду спорить».

Из-за двери послышалась тихая ритмичная музыка – видимо, Март в спальне включил аудиосистему. И я прислушалась, развернулась перед зеркалом в такт, повела плечами, изогнула талию, качнула бедрами. В душе́ росло какое-то озорство, совершенно девчоночье, хотелось повыделываться, глядя на себя и млея оттого, какая я классная. И я затанцевала, медленно, чувственно, подняла руки, провела по плечам, по затылку. Боги, как же мне хорошо!

Вдруг вспомнилось, как я танцевала в клубе, а затем, кадрами, и остальное: Кембритч, балкон, высота, и жар, и холод, и словно в ответ на мои мысли завибрировал и засветился лежавший перед зеркалом телефон. Я протянула руку, уже зная, кто звонит, посмотрела на экран, резко сбросила вызов.

Стало обидно, будто в мой мягкий и расслабленный мирок вдруг ткнули ледяной иголкой. Я глядела на трубку, на затухающий экран. Семь пропущенных вызовов, и все от него. Не было сил ни злиться, ни двигаться. И чего я хочу сейчас, я тоже не понимала.