— Чтобы я не слышала больше о смерти! — прошипела она мне в лицо незнакомо, жестко и тут же прижала к себе, к груди, укачивая и всхлипывая. — Бедная девочка, — говорила она, гладя меня по спине, — как мы будем теперь, Марина? — Руки ее были горячими, и сердце колотилось рвано, гулко. — Ты не знаешь, как тебе жить? Это я не знаю… теперь, когда я потеряла их обоих. Но у меня есть Берни и Рита. Рита… Рита, иди сюда, Рита… дочка моя…

От окна доносились всхлипы, а свекровь продолжала говорить, то сжимая меня, то гладя; как бы тяжело мне ни было, я понимала, что и она на грани истерики.

— Люк — часть меня, мой мальчик, сын мой… — шептала она, — жизнь моя. И ты, Марина, и твои с Люком дети… все, что осталось у меня от него. Ты и дети! И ты обязана жить для них. — Она снова сжала меня до боли, заставила поднять голову. — Я не виню тебя. Но обещай мне, что будешь жить! — Она почти рычала, по щекам ее текли слезы.

Мне хватило сил только кивнуть. Страшно было, что леди Шарлотта сейчас не выдержит, сломается, потому что в глазах ее проскакивало что-то пугающее, почти безумное. Что-то, что я ощущала и в себе, — лихорадочное, болезненное, разрывающее душу.

Раздались шаги: от окна подошла Маргарета, опустилась рядом со мной на колени, обняла и меня и мать, и мы застыли, ощущая, как тяжелой плитой наваливается на нас горе. Мы то молчали, то начинали говорить, то плакали — и долго сидели вот так, обнимая друг друга и не в силах оторваться, отстраниться от поддержки.

— Люк такой… такой он всегда был, — шепотом говорила свекровь. — На грани, безрассудный, любимый мой сын. Он столько раз умирал, и я умирала вместе с ним, что сейчас просто не могу в это поверить. Я привыкла, что он всегда побеждает… Люк мой, Люк… мальчик мой… не могу поверить!

В груди у меня сдавило и тут же полыхнуло надеждой.

— Но ведь тело не нашли, — сказала я сипло, отодвинувшись и вытирая опухшие глаза. Леди Лотта смотрела на меня с понимающей обреченностью.

— С такими повреждениями не живут, — резко произнесла Рита. Она то отворачивалась, то смотрела на меня с яростью, которая сменялась растерянностью и жалостью. — Даже если он не умер от ожогов, он бы умер от потери крови. Майор сказал, был прилив, тело унесло, а фрагменты застряли меж камней. Он сказал, листолет разбился в лепешку, половину обломков тоже смыло.

Она была права, но я помотала головой, поднимаясь. Я должна была увидеть место крушения. Я должна была сама увидеть, мог он выбраться или нет.

— Военные, которые нашли листолет, еще здесь? — спросила я.

Леди Шарлотта покачала головой.

— Они уехали в Третий форт.

Я потерла ладонями лицо и потянулась к телефону — набрать Леймина.

Через час мы с леди Лоттой и Ритой стояли в окружении охраны и военных на мокрых валунах у моря. Прибыли и те, кто нашел Люка, и командующий Майлз, который выглядел так, будто его сначала помиловали, а потом снова повели на плаху, и еще несколько высоких чинов, комендантов и командиров.

Царило молчание, у разбитого листолета суетились военные следователи, и только волны шуршали в пяти метрах от аппарата.

Листолет, черный, мокрый после прилива, с потеками воды на обгорелых сиденьях, расплющенный, с вывернутыми железяками и острыми торчащими во все стороны обломками, на которых лишь кое-где сохранился красный лак, выглядел так, будто его переехало катком. Выжить после такого крушения было невозможно.

Я вздохнула, прижимая руки к животу, вытерла снова пошедшую носом кровь и попросила отвезти нас обратно в замок Вейн.

Весь последующий день и ночь прошли как в тумане. Вернувшись, я рухнула в постель и больше не встала. Не могла есть и пить, но заставляла себя ради детей, не могла спать — и тут уже воля не помогала. Безжалостная память подкидывала мне то картины ссоры — я половину вспомнить была не в состоянии, — то наши с Люком счастливые мгновения. Длинные чуткие пальцы, ухмылку, хриплое «детка», темные глаза, странную и смешную любовь к драгоценностям, к скорости и ко мне, которая и убила его.