– Как здорово ты нашёл этот образ, Женя! – произнёс Блинчиков. – А ведь что нашёл? Ничего. Роза и ваза. Но как? Ты славный живописец, Женя. Ты мастер, и это правда! Давно ты это написал?

– С неделю как закончил. Тоже, представь, хотел подарить женщине, чужой жене. Потом гулял по набережной, был поздний вечер. На улицах стояла тишина. Никого! Хорошо мне так стало. Я увидел на углу телефон-автомат и решил позвонить ей. Мы не уславливались о встрече, просто решил – позвоню! Молчал в трубку. А она мне говорит: «Не молчите, Женя! Я знаю – это вы сделали!» Я удивился. «Что случилось?», говорю. А она мне дальше накручивает, да так серьёзно: «Я от вас не ожидала, Женя! Вчера, после вашего ухода, у мужа со стола исчезла щёточка для усов. Он не может без неё обойтись, и я не прощу вам этого никогда! Он должен выглядеть достаточно культурно, он имеет дело с обеспеченными людьми. Отдайте щёточку! Что за насмешка. Вы завидуете нашему материальному успеху? Но всем хочется жить и зарабатывать. Жить, а не существовать! И я скажу вам начистоту: вы импотент, Женя! Между нами всё кончено!»

– Как это низко! – закричал Блинчиков. – Как может изранить нас чужое биополе! Мы все погибнем в пошлой стихии быта. Наступит воистину чёрный момент в нашей трудной жизни…

Постепенно друзья допили вино, доели колбасу и селёдочку, и Блинчиков засобирался домой. На прощанье он сказал Орехову:

– Если бы ты был цельной натурой, Женя, ты рисовал бы шалаш у реки, корабли и моря, рощи, передовых строителей. А ты изображаешь изломы – розочку в вазе. Осколки прошлого! Шелест былого! Но надо искать. Познавать надо дальше. Пока ещё жив!

С этими словами он ушёл, пообещав утром заглянуть. Орехов проводил его до троллейбуса и подержал дверь транспорта сильной рукой.

Поэт до дома доехал благополучно. С водителем не ссорился, к пассажиру, единственному в столь поздний час в троллейбусе, с разговорами в душу не лез, соседей в квартире не будил и женщину тоже никакую с собой не привёл. Тихо лёг спать и спал без сновидений. Проснулся к полудню.

«Где я был вчера? – припомнил он. – У Жени, это точно. И говорили так интересно. Но о чём?»

В памяти поэта застряла странная философская фраза, врезалась, впилась в мозг! И фраза эта была произнесена глухим голосом Орехова.

«Если Орех накрутит мысль – это будет только серьёзно! И надо думать и разбираться в этом, философ он всё-таки», – размышлял Блинчиков и вдруг вспомнил розу и вазу. И вспомнилось остальное: про синепупых, про творческую комиссию при Союзе художников, про женщин и про щёточку для усов. Но странной фразы о мире и бытии Блинчиков вспомнить не мог. Что-то такое – неопознанный мир? Или как? Нет, не утопленник же он, мир наш, чтобы его ещё опознавать. Было сказано близкое к тому, но другое, совсем другое! Короче, поэт никак не мог сосредоточиться и вспомнить, да и голова болела. Надо было ехать к Орехову, пусть повторит, пока не забыл образ, а уж на этот раз поэт запомнил бы. Да и к тому же обещал Блинчиков заглянуть к другу.

Быстро одевшись, поэт выпил стакан чаю и что-то съел. Но когда стал он надевать туфли, приключилась первая беда – оторвался каблук, а ведь, как все поэты, Блинчиков был суеверен. «Это знак к переменам в жизни!» – думал Блинчиков, кое-как приспосабливая каблук на место. Выйдя на улицу, поэт почему-то подумал о смерти Пушкина, о его последнем прости: «Кончена жизнь!» И поэт сказал мысленно, стараясь не шептать вслух, потому что люди на улице могли услышать и снова, не поняв сказанное, оскорбить за странное поведение, – поэт повторил про себя пушкинское, великое: «Пора, мой друг, пора!»…