В следующей комнате блеклый свет, пробивающийся сквозь потолочное окно, отбрасывал странные, беспокойные тени на голые доски пола. Повсюду стояли сундуки, в некоторых местах штабелями до потолка. Оказалось, что они набиты старой одеждой.

Но какая там была одежда! В первом попавшемся сундуке обнаружились охотничьи шарфы из чистого шелка; белые лайковые перчатки, все еще в упаковке; пышные юбки с разрезом для езды в дамском седле; кнуты, хлысты, стеки и жокейские сапоги; красные охотничьи куртки и бриджи, обработанные кожевенным маслом и задубевшие от слипшегося талька. В следующем не было ничего, кроме шляп на все мыслимые случаи жизни, от самых скромных до самых нелепых: черные невесомые траурные вуали из брюссельского кружева; конструкции, сочетающие райских птиц с фруктами и перьями для посещения скачек на ипподроме Фейрихаус; нарядные соломенные шляпки с лентами, все еще чистыми и хрустящими от крахмала. Третий сундук хранил зонтики с бахромой, расписные китайские веера и оперные перчатки из разных пар, расшитые жемчугом; четвертый – вечерние и бальные платья, все такие свежие, как будто только вчера завершился сезон в Дублине и миссис О’Кэролан сложила их ожидать следующего. Но самое лучшее, самое прекрасное хранилось прямо под потолочным окном: свадебный наряд из шелкового кружева шантильи. Я никогда раньше не видела такого красивого платья и никогда больше не увижу. Когда стану невестой, когда выйду замуж, надену такое же – из тафты, кружева шантильи и кремовой органди. Я вытащила его из сундука и прижала к себе; в крышке не было зеркала, так что я могла лишь воображать, как выгляжу. Казалось, платье сшили для меня, все эти годы оно пряталось в старых комнатах для прислуги и ждало, пока я его разыщу. Но примерять платье я не стала. Почему-то мысль о том, что оно коснется моей обнаженной плоти, встревожила.

Наиболее сильное восхищение вызвала третья комната. Толкнув дверь, я узрела посреди пустоты чей-то силуэт. Вздрогнула и лишь потом поняла: это мое дурацкое отражение в зеркале в полный рост. Вот сижу сейчас, пытаюсь описать то, что почувствовала, когда вошла туда, и понимаю: надо представить, что я не осматривала комнату, а продолжала перебирать фотографии. Сепия – вот первое и главное впечатление; кремово-коричневый свет, порождение воспоминаний о минувшем. Тишина; пылинки повисли в лучах каштанового света; потолочные балки убраны гирляндами букетов, давным-давно оставленных сохнуть в недвижном воздухе и позабытых. В комнате витал причудливый аромат, вездесущий и не поддающийся определению; как будто пахло пеплом роз. Балки и подвешенные сухие букеты дробили охристый свет на плоскости и колонны. В дальнем углу виднелась шляпа пчеловода, снабженная сеткой, а рядом со шляпой – дымарь. Среди теней, сопротивлявшихся лучам цвета сепии, я заметила нечеткие контуры ступенчатых пирамид; оказалось, это сложенные рулоны обоев. В полумраке запах пересохшей на солнце бумаги, мягкой, старой, тронутой желтизной, показался мне волшебным.

Не помню, как долго стояла там, пока комната открывалась мне; по большей части я была потрясена. То, что за пятнадцать лет, на протяжении которых этот дом и прилегающие территории изучались до мельчайших мелочей, я не узнала тайны этих комнат, поражает меня сейчас, но тогда я как будто угодила под воздействие чар: прикосновением заставляла старые букеты покачиваться, пальцем обводила узоры на древних обоях и фризах.

Я бы там задержалась, но откуда-то снизу донесся голос миссис О’К, призывающий меня обедать. Как бежит время! С неохотой я закрывала дверь, в последний раз окидывая взглядом комнату и засушенные цветы. И кое-что увидела. Уверена, что видела. Никакой игры света; в зеркале отражалось свадебное платье из кружева шантильи – стояло, как невеста перед алтарем, надетое вместо тела на сложенные колонной мертвые букеты.