Быть может, Максим точно так же механически рисовал этих чудовищ на полях своих заметок. У каждого есть свои темные стороны.

Я положил блокнот не в рюкзак, а в карман куртки. Несмотря ни на что, давление на грудь около сердца дает мне ободряющее чувство. Там она и останется на протяжении всего путешествия. В теперешние времена дружба – еще большая редкость, чем вода и тепло.

В дверях Максим на прощание сжимает меня в объятьях. Его руки когда-то были сильны, как лапы медведя, но теперь стали немощными руками старика. Потом отпускает меня и говорит:

– Будь осторожен там, снаружи.

– Буду.

– Я хотел попросить тебя кое о чем, – бормочет он неуверенно.

– Говори.

– Когда ты будешь снаружи…

– Да?

– Мне было бы приятно, если бы ты нашел время написать пару заметок в блокнот, который я дал тебе. А еще лучше, если б ты вел дневник.

– Хорошо.

– Ты увидишь интересные вещи. Иногда пугающие, но все же интересные. Наступающие времена опасны для науки, и мы должны сделать все, чтобы она пережила их. Поэтому любое наблюдение должно казаться тебе важным; я попросил бы тебя записывать все необычное, что ты увидишь или подумаешь, чтобы поделиться им с теми, кто прочтет это.

– Сделаю. Ладно. Мне пора.

Максим кивает. Потом испытующе смотрит мне в глаза.

– Ты взял радио?

– Я не люблю музыку. Она отвлекает меня. А снаружи нельзя позволять себе отвлекаться.

– Ты прекрасно знаешь, о каком радио я говорю. Возьми его.

– Хорошо.

Максим чешет голову. Плечи его лабораторного халата покрываются перхотью.

– Я заметил, что ты не положил в рюкзак Евангелие. И снял со свитера крест.

– Там, куда мы идем, Евангелие и крест могут оказаться не в почете.

– Но на свитере он все равно заметен. Видишь? Там, где был крест, черный цвет темнее. Он как будто оставил отпечаток. И Евангелие тоже еще в тебе.

– Может быть…

– И все же не знаю, достаточно ли этого. Говорят, что некоторые создания снаружи способны читать мысли.

– В таком случае, я постараюсь не думать.

– Это хорошо удается солдатам. Не знаю, способен ли на это ты.

– Посмотрим.

– Да. Посмотрим. Значит, прощай, Джон?

– «Прощай» – слишком драматично. Я предпочитаю по-итальянски: чао.

– Значит, чао, Джон.

– Чао, Максим.

Я надеваю рюкзак, выхожу из комнаты, бывшей моим домом все эти годы, и не оборачиваюсь. В ней для меня ничего нет. Там мой друг, это правда. Но дружба – это вещь, которую носишь в себе, в сердце. Как ностальгию и раскаяние. Если хочешь выжить в этом ужасном новом мире, необходимо заставлять себя думать, что это так. Что чувства – это огонек, горящий в сердце. Если будешь оборачиваться, если будешь искать в памяти людей и места, которые были тебе дороги, ты рискуешь превратиться в соляной столб, как жена Лота в Библии.

Я с трудом поднимаюсь по ведущей к выходу лестнице.

Рюкзак давит на спину. Лямки натирают плечи. При этом мой груз – ничто по сравнению с тем, что тащат солдаты Швейцарской Гвардии, помимо гигантских рюкзаков несущие на себе оружие и бронежилеты. На их головах каски американского типа и очки ночного видения. У меня есть такие же, они висят на крючке моего рюкзака. Я поправляю ремень своего «шмайссера», пытаясь надеть его, как остальные. Я представления не имею, как им пользоваться, но предполагаю, что рано или поздно кто-нибудь мне это объяснит.

Какой-то человек с разбегу толкает меня в спину, и я ударяюсь о стену.

Из-за рюкзака я теряю равновесие и грохаюсь на землю. Шлем падает с меня, откатывается к противоположной стене.

– Лыжню! – кричит Карл Бун, пробегая мимо меня с издевательским хохотом.