Что увидеть? Кругом сплошные загадки. Розеттский камень. Нельзя, что ли, было оставить хоть какой-нибудь ключ, а не химический карандаш в тумбочке, которым мне вновь и вновь приходится перематывать пленку на кассете.
Я оглядываюсь: за окном действительно полночь, а на столе все еще лежат таблетки от бессонницы и депрессии, у кровати – тапочки, на подошвах которых написана очень смешная фраза, в ванной – мочалки. Я покупал на Сенном рынке две – лазоревую и салатовую. Два моих любимых цвета. Предложил ей выбрать. Может, она выбрала салатовую. Теперь у меня почему-то появилось желание выяснить. Я мылся все той же – лазоревой с оранжевой каймой, представляя, что я в Александрии. Береговая линия тридцать два километра. Пляжи, кафетерии, зонтики от солнца. Мочалка была длинной и пушистой, в нее можно было закутаться, как в махровое полотенце.
Я ложусь на кровать, вдыхаю запах тела и волос на подушках и простынях, который с каждым часом, с каждой минутой, выветриваясь, становился все слабее. Словно вздох с другого берега.
Не вытерпев одиночества, я бросаюсь в ванную и вдыхаю аромат мочалки. Она пахнет ее мылом. Зарываюсь ноздрями в треугольники жесткого ворса, который мог впитать пот из ее пор, внюхиваюсь в обломки-обмылки, которые остались томиться в мыльницах, словно куски мачт в утлых лодочках.
Какой уж тут сон. Она сварила это мыло сама, каким-то историческим способом, попутно рассказывая, что в древних египетских папирусах есть рецепты производства мыла, мол, животные и растительные жиры следовало нагревать и смешивать вместе с щелочными солями с берегов Нила и ароматными маслами с берегов Евфрата.
Мелисса частенько экспериментировала на кухне. В домашних условиях варила мыло и шоколад, делала свечи и фигурки. Некоторые остались в кухонном шкафчике.
Почему ей нет дороги назад? Чего она так боялась? Чего опасалась? Видно было, что Мелисса собиралась быстро и в спешке не взяла много вещей: хромированные ложки, ситечко от бабушки, фамильная брошь и прочие украшения-безделушки. В шкафу остались брошенными множество ее теплых зимних вещей: сапоги, дубленка с меховым воротником, шерстяной пуловер, длинный мягкий шарф…
Иногда я открывал шкаф и смотрел на эту ее дубленку на вешалке в сумерках, словно на силуэт человека в дверном проеме…
Это было невыносимо. Я снова зарывался в запах, как пес, желающий взять след, нырял в память, скрывался с головой в воспоминаниях. В воспоминание, в котором мне три года и мать вдруг берет и уезжает к родне, не предупредив нас с братом, и я ношусь по комнате с криком. А за окном тучи норовят спрятать от меня луну.
Я думал о другом Ниле, о Ниле Невского, который однажды уносил ее тело все дальше от меня вниз по течению. Уносил безвозвратно прочь, как труп покойницы, труп утопленницы с картин прерафаэлитов, которых она так обожала.
Из ванной я возвращаюсь в комнату и с разбегу кидаюсь на постель. Матрас раскачивается под моим телом, словно лодка. Подушка захлестывает меня тяжелой волной, одеяло, словно водоросли, спутывает ноги и руки, когда я в бешенстве и бессилии перекатываюсь по простыням, которые пахнут теперь уже не столько остатками запахов Мелиссы, сколько уже какой-то влажной тиной.