Мне нечего уже ему сказать, я измотана, выпотрошена эмоционально и просто-напросто хочу спать, но почему-то стою. Не зная зачем. Во мне всё еще теплится надежда, что происходящее – сон и я проснусь.

В глубине холла раздается звук открываемой двери. Скрип несмазанных петель больно бьет по барабанным перепонкам. Рамиль вскидывает голову и прищуривается, будто поджидает врага, но навстречу нам выходит древний изможденный старик, немного сутулый, тощий, на нем болтается одежда, он опирается на черную трость с белой костяной ручкой в виде хищной птицы.

Движется к нам медленно, дышит прерывисто, а трость мерно, гулко стучит по полу.

– Отец, зачем ты вышел? Почему не спишь? – Рамиль поспешно оказывается рядом с отцом и подхватывает его под локоть.

Нет, его голос не становится мягче и не сочится заботой о старом больном отце, он скорее недоволен, что отец выбрался в холл. Он обычно лежит? Чем он болен?

– Покажи мне эту девочку, – шепчет старик, смотря на меня впалыми глазами. Темные провалы на пергаментной коже. Жуткое зрелище. Старый беспомощный старик меня так пугает. Совсем ополоумела от нервов и страха.

– Здравствуйте, – всё, что я могу произнести, когда старик начинает меня рассматривать.

Почему он так стар? У него же достаточно молодой сын. Сколько Рамилю? Где-то сорок. Тогда, если он зачал его, допустим, в тридцать, то ему около семидесяти? Вполне возможный вариант, и ничего удивительного.

– Рак, четвертая стадия, – кашляет старик, обдавая меня гнилостным неприятным дыханием с острым запахом табака и лекарств. – Я слишком люблю свою трубку, а может, это расплата за все мои деяния.

Старик будто бы говорит сам с собой, но изучает меня цепким взглядом. Но что я могу сказать умирающему человеку? Я несильна в подобного рода разговорах. Помню, как у одной девочки в интернате умерла мать, а я, хоть и сама потеряла родителей, стояла в ступоре и молча смотрела, как другие бросились утешать, обнимать, говорить подобающие глупости. А я была так эмоционально холодна, что самой становилось страшно…

Чувствовать – больно. Как и привязываться. Лучше самой по себе, в одиночестве комфортнее. Не впускать никого в самое сердце, чтобы потом оно не кровоточило от потери.

И я молчу, потому что передо мной совершенно чужой человек. Навязанное общество в доме-клетке, куда я попала по собственной глупости.

– Она похожа, это правда, – наконец кивает старик, и вставная фарфоровая челюсть белеет между узких губ. – Но, Рамиль, ты уверен, что нужно идти на такой шаг?

– Поговорим в кабинете, – мой «муж» отправляет отца в кабинет, и тот медленно, шаркая ногами, удаляется.

– Поменьше его слушай, у него иногда путаются мысли.

Не комментирую, мне просто хочется уйти, потому что в комнате заветный телефон.

Но Рамиль делает ко мне шаг, а охранники исчезают так стремительно, как будто их стерли резинкой с бумаги. 

– Я провожу тебя наверх, – подступает еще ближе, и мне хочется завопить, до чего страшно.

Он хочет пойти со мной в мою комнату? Но зачем? 

– Позвонишь подруге при мне, – командует, когда проходим в комнату, которая, видимо, будет моим пристанищем.

Рамиль хлопает рукой по выключателю на стене, и спальня освещается золотым мерцанием. Уютная и небольшая, со стильным классическим дизайном. Двуспальная кровать, накрытая парчовым одеялом цвета охры, занимает центральное место. По бокам прикроватные тумбочки, на стенах картины с изображением дам девятнадцатого века и фруктов, тяжелые золотистые гардины плотно задернуты. Здесь сумрачно, прохладно, и тонкий приятный аромат наконец стирает из обонятельной памяти запах табака и лекарств.