Кардинал Адейеми подошел к Ломели сзади и стал читать через его плечо. От нигерийца всегда сильно пахло одеколоном. Ломели чувствовал его теплое дыхание на своей шее. Близость Адейеми была для него невыносима, он отдал ему документ и отвернулся, но Трамбле тут же сунул ему в руки новые бумаги.

– Что это?

– Последние медицинские показатели его святейшества. Мне их принесли. Это ангиограмма, которую делали в прошлом месяце. Вы видите здесь, – сказал Трамбле, поднимая снимок к свету, – свидетельство закупорки сосудов…

Черно-белое изображение с завитками и усиками имело зловещий вид. Ломели отшатнулся. Да какой во всем этом смысл? Папе шел девятый десяток. В его смерти не было ничего подозрительного. Сколько еще он мог прожить? Сейчас они должны думать о его душе, а не об артериях.

– Опубликуйте эти сведения, если считаете нужным, только без фотографий, – твердо заявил он. – Это было бы вторжением в личную жизнь. Принизило бы его.

– Согласен, – кивнул Беллини.

– Полагаю, – добавил Ломели, – вы теперь скажете, что необходимо провести вскрытие?

– Если мы этого не сделаем, непременно поползут слухи.

– Да, верно, – добавил Беллини. – Когда-то Господь объяснил все тайны. Теперь его место захвачено теоретиками от конспирологии. Это просто еретики современности.

Адейеми закончил чтение хроники, снял очки в золотой оправе, сунул кончик дужки в рот и спросил:

– А что его святейшество делал до половины восьмого?

На этот вопрос ответил Возняк:

– Он служил вечерню, ваше высокопреосвященство. Здесь, в Каза Санта-Марта.

– Тогда мы так и должны сказать. Это было его последнее богослужение, и оно подразумевает состояние благодати, это в особенности важно еще и потому, что возможности для соборования не было.

– Хорошее соображение, – сказал Трамбле. – Я добавлю этот пункт.

– А еще раньше – до вечерни? – гнул свое Адейеми. – Что он делал?

– Насколько я понимаю, у него были рутинные встречи, – настороженно ответил Трамбле. – Все факты мне неизвестны. Я сосредоточился на часах непосредственно перед смертью.

– Кто имел с ним последнюю запланированную встречу?

– Вероятно, это был я, – сказал Трамбле. – Я видел его в четыре. Так, Януш? Я был последним?

– Да, ваше высокопреосвященство.

– И как он выглядел, когда вы с ним говорили? Какие-нибудь признаки недомогания вы заметили?

– Нет, ничего такого я не помню.

– А позднее, когда он обедал с вами, архиепископ?

Возняк посмотрел на Трамбле, словно испрашивая разрешения, перед тем как ответить.

– Он выглядел усталым. Очень, очень усталым. Аппетита у него не было. Говорил сиплым голосом. Я должен был догадаться… – Он замолчал.

– Вам не в чем себя упрекать, – сказал ему Адейеми.

Он вернул документ Трамбле и надел очки. В его движениях была расчетливая театральность. Он всегда помнил о своем высоком сане. Истинный князь Церкви.

– Соберите сведения обо всех встречах, которые он проводил в этот день, – приказал Адейеми. – Это покажет, насколько он не щадил себя. Вплоть до последнего дня. Докажет, что ни у кого не было оснований подозревать о его болезни.

– Но с другой стороны, – предостерег Трамбле, – если мы опубликуем его полное расписание, то могут сказать, что мы нагружали больного человека непосильными для него трудами.

– Папство и есть непосильный труд. Людям нужно напомнить об этом.

Трамбле нахмурился и промолчал. Беллини посмотрел в пол. Возникло легкое, но ощутимое напряжение, и Ломели даже не сразу понял его причину. Напоминание о том, что папство – тяжкое бремя, явно подразумевало, что лучше всего на это место избрать кого-нибудь помоложе, и Адейеми, которому не так давно исполнилось шестьдесят, был почти на десятилетие моложе этих двоих.