Мальчик очнулся от обморока в сумерках. Он не шевелился, никого не звал. То, что появилось рядом с ним, то, что принесло ему возможность дышать, пусть редко, пусть неглубоко, было так легко вспугнуть. В распахнутое окно тихонько струился холодный, солоноватый свежий ветер. В сумерках на подоконнике что-то изредка шевелилось. Мальчик сел на постели, затем встал на дрогнувшие, едва удержавшие его ноги, медленно, с остановками подошел к окну и обнял за хрустнувшую шею желтого дракона, за которым было небо, только небо.
Коррида
– Человека, к которому вы идете, там уже нет.
Женщина испуганно отшатнулась. В эти августовские дни, в Гранаде тридцать шестого года, она боялась всего. И потом, прохожего она не знала. Доверять нельзя никому, а то донесут, ведь сейчас расстреливают и служанок. Она прикрыла концом черной шали корзинку с передачей. Немного лепешек, табак, курительная бумага…
– Его там уже нет, – повторил незнакомый сеньор.
– Так, может, его в тюрьму перевели? – набравшись духу, прошептала она.
Мужчина резко развернулся и скрылся за углом. Женщина робко огляделась по сторонам. Вроде никто их не подслушивал. Рядом терлась только ее тень, темно-синяя, полуденная, совсем короткая.
«Я все-таки пойду туда, в управление. Хотя и вчера ходила, и позавчера, а он так ничего и не поел, да и как можно есть, если рядом стоят эти… С винтовками наперевес! Омлет ему испекла, так они весь разломали, смотрели, нет ли чего внутри. Дышать боюсь. Последние времена пришли!»
– Его здесь больше нет.
– Сеньор, – она подняла испуганные глаза, – сеньор, я женщина простая и никого в Гранаде не знаю. Вы мне поможете? Ведь он был тут. Вот – я принесла ему передачу. Его матушка велела.
– Да нет его тут, – повторил утомленный полуденной жарой жандарм, охранявший вход в управление. Он крутил папироску и с интересом посматривал на корзинку с продуктами, которую женщина продолжала прикрывать шалью. – Не веришь, что ли? Так зайди, сама взгляни.
– Я… – окончательно растерялась она, – я…
Тот сплюнул на песок и отворил дверь. Уже через несколько минут женщина вышла из здания управления гражданского губернатора. Жандарм удовлетворенно кивнул, снова увидев ее.
– Чего, убедилась? – он заговорил фамильярно, как старый знакомый. – Нету его. А что это у тебя в корзинке?
– Пустяки, – чуть не плача, ответила она. – Лепешки и немного табаку…
– Табаку? – оживился мужчина. – А ну, отсыпь!
Она торопливо протянула ему горсть душистого табака, такого, как любил Федерико. «Чтоб он тебе впрок не пошел, собака! Куда ж вы его дели, скоты?! Нету! А что я сеньоре скажу?!»
– И больше сюда не ходи, – добродушно продолжал жандарм, скручивая папироску. Облизал кончики бумаги, заклеил, закурил. Прикрыл глаза. – Хорош. Не ходи, говорю. Уж кто сюда попал… Лорка, говоришь? Федерико Гарсиа?
– Д-да…
– Ну, так я тебе скажу что-то, тетка, – он снова сплюнул, попал на собственную тень, тут же суеверно растер плевок подошвой сапога и мелко перекрестился. – А ты ступай себе домой и помалкивай. В Фуэнте-Гранде он.
– Это… где?
– Чего уж тут… Нигде.
Служанка побежала прочь и даже не смела оглядываться. Ей чудилось, что за ней гонится отряд жандармерии. Заплакала она только дома.
«“А если меня убьют, вы очень будете плакать?” Так вот он все и спрашивал, будто чуял!» Она обнимала крышку рояля, за которым они с Федерико вместе прятались во время бомбежек. «Да неужто… Неужто! Хоть бы узнать, где могилка-то…»
Она узнала об этом в 1966 году, когда ей было уже восемьдесят лет, но так и не собралась туда сходить. Страх тех далеких дней был так силен, что старуха побоялась даже переступить порог. Ей рассказали, что там растут две оливы, сосны и что рядом с сеньором Федерико похоронено еще три человека. Школьный учитель и два бандерильеро. Она молилась за них всех, слабо шевеля пересохшими, сморщенными губами, но видела одного Федерико – его смуглое, нежное лицо, ясные громадные глаза, глаза раненой лани, не человека. Его улыбку – то робкую, то задорную. «Вот он умер, а я все еще жива. Почему, зачем? Чего господь еще от меня хочет? Еще одной молитвы? Еще одного дня? А кому он нужен? Что я такого могу сделать? А Федерико убили. И никто не заступился! Прости меня, Господи, но я ропщу! Взял бы ты тогда меня вместо него! Ну вот, видишь, не ропщу больше, молюсь, видишь, молюсь… Что же мне еще делать!» Истертые четки замирали в пальцах, скрюченных ревматизмом, голова склонялась на впалую грудь. Старушка дремала.