– Разве в Конце Времени нет литературы? – недоуменно спросила она. – Ваше искусство только визуально?

– Мы беседуем, – сказал он. – Вы слушали нас.

– Беседу называют искусством, и все же…

– Мы не записываем их, – сказал Джерек. – Если вы это имеете в виду. Зачем? Одинаковые беседы возникают часто – одни и те же наблюдения делаются заново. Разве есть какая-нибудь польза от этих ваших значков, при помощи которых вы… э-э-э… пишете? Если это так, возможно, я должен…

– Мы займем время, – сказала она, – если я буду учить вас писать и читать.

– Конечно, – согласился Джерек.

Всякий раз, когда Джерек высказывал свои суждения и задавал вопросы, Амелия поражалась заново, хотя знала, что они невинны. Ей было весело. Подождав, пока Джерек остановится, она сказала.

– О, дорогой мистер Карнелиан, милый…

Джерек старался не вникать в ее настроения, а разделять их. Он смеялся вместе с ней, затем вскочил на ноги и подошел. Она ждала его. Он остановился в нескольких шагах, улыбаясь, но уже серьезный. Она подняла руку к своей шее.

– И тем не менее, литература больше, чем беседа. У нас есть история!

– Мы превращаем в истории свои собственные жизни в Конце Времени. Мы располагаем возможностями для этого. Разве вы не сделали бы то же самое, если бы могли?

– Общество требует, чтобы мы не делали этого.

– Но почему?

– Возможно, потому что истории будут противоречить одна другой. Нас так много… там…

– А здесь, – сказал он, – только мы двое.

– Наше пребывание в этом… этом раю неопределенно. Кто знает, когда…

– Разве на Краю Времени нас не ждет рай? Нужно только чуть потерпеть.

– Я бы не хотела называть это раем.

Они смотрели друг другу в глаза. Море шептало громче их слов. Он не мог шевельнуться, хотя очень хотел сесть ближе к ней, потому что ее поза удерживала его: положение подбородка, незначительный подъем одного плеча.

– Мы сможем быть одни, если вы захотите этого.

– В раю не должно быть выбора.

– Тогда, по крайней мере, здесь… – его взгляд был напряженным, он требовал, он умолял.

– И унести с собой наш грех из рая?

– Не грех, если только под этим вы подразумеваете то, что причиняет вашим друзьям боль. Подумайте обо мне.

– Мы страдаем. Оба, – море казалось очень громким, а ее голос еле слышным, как ветерок в папоротниках. – Любовь жестока!

– Нет! – его крик нарушил тишину. Он засмеялся. – Это чушь! Жесток страх! Один страх!

– О, я не вынесу этого, – вспыхнула она, поднимая лицо к небу, и засмеялась, когда он схватил ее за руки и наклонился, чтобы поцеловать в щеку. На ее глазах выступили слезы, она вытерла их рукавом и помешала поцелую. Потом она начала напевать, положила одну руку ему на плечо, оставив другую в его руке, сделала танцевальное па, проведя Джерека шаг или два.

– Возможно, моя судьба предопределена, – сказала она и улыбнулась ему улыбкой любви, боли и жалости к себе. – О, идемте, мистер Карнелиан, я научу вас танцевать. Если это рай, давайте наслаждаться им, пока можем!

Облегченно вздохнув, Джерек позволил ей закружить себя в танце. Вскоре он смеялся, дитя любви, и на миг перестал быть зрелым человеком, мужчиной, воле которого надо подчиняться. Катастрофа была отодвинута (если это считалось катастрофой), они прыгали на берегу палеозойского моря и импровизировали польку. Но катастрофа была только отсрочена. Обоих угнетало предчувствие неизбежного. Джерек запел беззвучную песню о том, что она сейчас станет его невестой, его гордостью, его праздником. Но песне было суждено умереть на его губах. Не успели они обогнуть чахлый кустик какой-то хрупкой растительности и пройти несколько шагов по крутой желтой гальке, как оба замерли от неожиданности. В них одновременно закипала ярость, вытесняя только что еще бившие ключом источники жизненных сил.