Как померла матушка, так и пошло все наперекосяк. Батюшка-то ведь сначала к зелену вину пристрастился, а потом и сызнова женился, мачеху в дом привел. А нынешней зимой слег – и помер.

Лихорадки с Лихоманками многих в этом году прибрали.

Мачеха и до того не медом падчерицу угощала, а уж после совсем взялась со свету сживать. Работу поручала самую тяжелую, каждым куском попрекала, одежу отняла почти всю, обноски носить заставила. Сестрица сводная от нее не отставала, минуточки спокойной не давала, булавкой для забавы тыкала.

А теперь вот мачеха заставила идти в лес. Да не за хворостом, не за шишками – а за свежей земляникой. Сестрица-то ведь тоже прихворнула, да и сказала – вот, мол, коли б поесть ее сейчас… Ну а мачеха-то и рада услужить кровиночке.

Конечно, не дура она. Не сумасшедшая. Прекрасно понимает, что не найдет ничего падчерица. Какая еще зимой земляника, ну право?

Просто нашла повод избавиться от обузы.

И не возразишь, и не поспоришь. Слово скажешь – так она в слезы, да с попреками. Для родной сестры, мол, пошевелиться лишний раз не хочешь.

Сиротка и к соседям стучалась. Всю деревню обошла. Везде стыдливо отводили глаза. Никто не пожалел, никто не приютил. И с мачехой-злыдней связываться не захотели, да и своих ртов хватает.

Зима-то лютая выдалась.

Вот и шла девушка по снежному лесу, смотрела в пургу глазами остекленелыми. Не надеялась ничего найти, конечно. Ни на что уже не надеялась. Поначалу рассчитывала еще добрести до соседней деревни – там тетка живет двоюродная, по материнской линии.

Если ее тоже не уморило.

А потом буран начался. Заблудилась несчастная, заплутала. Не знала уже толком, где находится, в какую сторону идет. Деревья вокруг жуткие, огромные – она таких раньше и не видывала. Может, это вовсе и не людские уже земли, а Кащеево Царство. Оно тут недалече, их деревня на самом рубеже примостилась.

И в конце концов силы ее оставили. Содрогаясь от беззвучных рыданий, девушка обмякла, уселась у кривой коряги, да обхватила руками колени. Она понимала, что надо двигаться, что сидеть нельзя – но подняться уж не могла.

И тут позади раздался голосок. Вкрадчивый такой, участливый. Над самым ухом прозвучало почти ласковое:

– Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?

Девушка с ужасом оглянулась – и увидела старика с седой бородой. В белой шубе, но при этом босого. Тоже окоченел, видать – лицо аж посинело.

– Ты что, очумел, старый? – чуть слышно прошептала она. – Не видишь, у меня руки и ноги замерзли?

Может, и грубо ответила. Да только старик тоже хорош – нашел, что спрашивать. Издевается он, что ли? Или сам умом рехнулся от холода?

Странный дед не обиделся. Как будто даже порадовался – усмехнулся криво, притопнул одной ногой. Оббежал вокруг девушки, заглянул ей прямо в лицо и снова спросил:

– А сейчас как? Тепло ли тебе?

Та задрожала еще сильнее. Ей стало холодней, чем прежде, хотя казалось, что дальше уже некуда. Она не нашла даже сил ответить – только смотрела жалобно на старика, на его белую шубу.

Тот как будто понял. Расплылся в довольной улыбке, сорвал шубу, закутал в нее девушку и сызнова спросил все то же самое:

– Тепло ли тебе? Тепло ли?..

– Тепло, дедушка… – пролепетала сиротка посиневшими губами. – Теперь совсем тепло…

И ей и впрямь стало тепло. Кожа побелела, губы посинели, на ресницах застыл иней – но она того не замечала.

Ей было так тепло, так хорошо…

И наутро она вернулась домой. На рассвете мачеха открыла дверь – и увидела на крыльце падчерицу. Сначала показалось, что та одета в шубу, а в волосах у нее сверкают самоцветы – но потом она отшатнулась.