— Зато красивый.

Тетушка глянула с прищуром.

— Красотою сыт не будешь, — Ниночка оперлась на стойку и тяжко вздохнула. Обычно, когда она вздыхала, клиенты приходили в волнение: некоторые розовели, некоторые стыдливо будто бы взгляд отводили в сторону, а иные, наоборот, беззастенчиво пялились на несомненные Ниночкины достоинства.

— Я рада, дорогая, что ты понимаешь это, — тетушка, наконец, соизволила улыбнуться, показавши острые мелкие зубки. — И потому я помогу тебе уладить сию… неприятность. В конце концов, никому не позволено бросать тень на репутацию моей семьи.

Сказано это было с немалым пафосом, однако сама-то тетушка сказанному верила.

И Ниночка поспешно кивнула.

— Да и помогать мы друг другу должны…

Помогала тетушка редко и отнюдь не Ниночке, но людям, готовым за помощь немолодой, но весьма даже опытной ведьмы, — даром, что ли, главою местечкового ковена значится — заплатить.

— А потому…

Пронзительный тетушкин взгляд кого другого смутил бы.

Не Ниночку.

Взгляд она выдержала и вновь же ресницами взмахнула, жалея лишь, что не видит себя со стороны.

— …я должна знать, чего ты на самом деле хочешь, — сказала тетушка тихо.

А Ниночка прикусила губу.

Чего она хочет?

Красивой жизни, чтобы не вот здесь, в буфете, улыбаясь всяким там, а чтобы за ручку с супругом, чтобы в шубе до пят и не собачьей, но как минимум из лисы, лучше — чернобурой. Ей бы такая пошла куда больше, чем Севастьяновой, у которой из всех достоинств лишь супруг в горкоме.

Супруг, правда, был неказист.

Но и сама Севастьянова не особо хороша, тоща, длинна и плоскотела.

Ниночка вновь вздохнула, на сей раз куда как искренней.

Вспомнилась не та самая шуба из чернобурки с алым подбоем, шитая, как говорят, в самой Москве и по специальному заказу, но тонкие пальчики, унизанные кольцами.

Серьги.

Браслеты…

Не в них дело, но в той чудесной жизни, которую воплощала в себе Севастьянова с ее шубой, золотом и личным авто, к которому прилагался личный же водитель, он и охранник.

— Мужа, — тихо произнесла Ниночка заветное, и взгляд ее затуманился, появилась в нем давно уж позабытая мечтательность. — Хорошего.

— Красивого? — уточнила тетушка, наблюдавшая с насмешкою.

Но что с нее, ведьмы, взять-то?

— При должности, — Ниночка коснулась пальчиками губ, легонько, осторожно, по самому краюшку, проверяя, не поплыла ли помада, а то ведь станется. — Чтоб квартира и прочее…

— Мужа, стало быть.

Тетушка теперь выглядела задумчивой. А Ниночка кивнула… вот бы Василий Васильевич вдруг овдовел… нет, конечно, разводы не запрещены, но кто его, разведенного, социально ненадежного, при должности-то оставит?

Выговор влепят, как пить дать.

А то и из партии исключить могут. И гастроном отберут, понизят до заведующего, а может и вовсе ушлют куда, в деревеньку, руководить местною лавкой. Нет, в деревню Ниночке категорически не хотелось, даже с мужем.

— Муж — это хорошо, рада, что ты решила образумиться, — тетушка сцепила тонкие пальчики. — Но, надеюсь, ты понимаешь, что своим прежним поведением ты изрядно себя дискредитировала.

Ниночка наморщила носик.

Дискредитировала? А слово-то какое заумное… никого она не кредитировала.

— Ох, дура… на мою-то голову, — тетушка покачала головой. — Кому захочется брать в жены особу, с которой полгорода… гуляло.

— Врут, — сказала Ниночка, не моргнувши и глазом.

Тоже выдумали. Полгорода. И четверти не наберется, если что.

— Авшинников, Терящинский, Бельбятенко, Савоев… — тетушка принялась загибать пальцы. — Или ты думаешь, что они про тебя молчать будут?

— Будут, — Ниночка поморщилась, ее неприятно поразила этакая вдруг тетушкина осведомленность. — У них жены.