– Никто тебя сюда не звал. И никто тебе не рад в наших краях. Но раз уж ты здесь… давно хотел, глядя вот так в глаза, спросить кого-то из вас, гнид большевистских: почему вы предали революцию?

– Мы предали революцию, мы? – вскинулась Саша. – Это мы воплотили ее в жизнь в семнадцатом вообще-то. Мы и теперь до последней капли крови за нее сражаемся. И раз уж мы тут смотрим в глаза друг другу, то ты ответь мне: против кого? Какая партия предала революцию?

– Этого не случилось бы, если б вы революцию не присвоили! Вы сами оказались хуже царизма, который свергли, между прочим, без вашей помощи! Вы направили террор против своих же братьев по борьбе!

– Террор начался после убийства Урицкого, которого вы убили, вы!

– Потому что вы бомбили Ярославль!

– После того, как вы подняли там мятеж!

Оба они уже кричали.

– Будет. Много ли доблести в том, чтоб ворошить прошлое, – сказала Саша, чуть переведя дух. – Теперь-то что? Станешь один выступать против белых, иностранцев, бывших своих и наших, – Саша посмотрела Антонову прямо в глаза, – атаман?

– Не смей звать меня атаманом! – взвился Антонов. – Я – командир революционной армии! Мы сражаемся не ради грабежа, а за дело народа, за общую свободу! Атаман… Разве мы пустили тебя по кругу, как сделали бы бандиты или казаки? Да что побледнела, я ведь не угрожаю. Сказал же, нет у нас в заводе такого.

Саша справилась с дыханием. Оскалилась:

– И этим-то ты гордишься? Слабовато для командира революционной армии.

– Перед расстрелом тебя будут судить, открыто и честно. За преступления перед русским народом.

– Да ну? И от чьего же имени меня будут судить, позволь поинтересоваться? Я вот таких, как ты, расстреливала именем Российской Советской Социалистической Республики, – о том, что в разгар боевых действий ей доводилось убивать пленных без суда, Саша говорить не стала. – А чьим именем действуешь ты? Революции, которая только у тебя в голове и существует?

– Пока революция в моем сердце, она жива!

Саша продолжала рассматривать Антонова. Лицо его, грубо слепленное, с крупными, не вполне пропорциональными чертами производило скорее отталкивающее впечатление, особенно когда он был мрачен. Но когда он увлекался разговором или улыбался, оно, напротив, становилось по-своему притягательным.

– Красиво сказано! – Саша изобразила, будто хлопает в ладоши. – В любом уездном салоне оценили бы. Но я к презренной прозе жизни перейду, это ничего? Командир революционной армии – тот, кто объединяет революционные силы. А что делаешь ты?

– Да какая ты сила, комиссар… курам на смех. Объявлю твоим людям, что освобождаю их от твоей власти.

– По существу, ты плюнешь им в лицо. Ты убьешь – не надо вот этого про казнь – человека, за которым они пошли. Они сами могли освободиться от моей власти, если бы хотели того, – Саша вспомнила, в какую цену ей обошлось то, что они этого не сделали, и желание продолжать перепалку пропало.

– Я провел шесть лет на каторге за то, что сражался за революцию, – Антонов тоже посерьезнел. – Меня гноили в карцере, пытали, морили голодом – но не сломали. Февраль дал мне свободу. И я вернулся в родные края, чтоб защищать людей и строить будущее. Стал начальником милиции. Женился. Мог ли я тогда вообразить, что мне придется встать против своих же братьев-революционеров?

– Как же так вышло?

– Разверстка… Год выдался урожайный, много было надежд на сытую спокойную зиму. Работали крестьяне, как проклятые. Но большевики отбирали весь хлеб подчистую, оставляли продовольственную норму – это слезы, с голоду ноги не протянуть только что. И то сказать, какой продотряд как считал. Ничего не давали взамен, одни обещания свои, поперек горла уже всем вставшие. И вот один отряд сгинул в наших лесах, второй… Продотряды стали укрупняться, действовать нахрапом. Меня как милиционера мобилизовали их сопровождать. И я спросил себя, кого я на самом деле должен защищать – своих земляков или пришлых грабителей?