У нас в деревне председатель колхоза да директор школы часы имели. Карманные.

– Подарил бы, – вырвалось у меня.

– Может, и подарю, – ответил Семен. – Посмотрю, что ты из себя представляешь.

Между тем мой первый день на передовой подходил к концу. Уже темнело. Очень хотелось есть, но ужин ожидался не раньше десяти часов. По светлому к нам старшина и тыловики не рискуют пробираться. Меня снова поставили на пост.

– Ночью Першанина и Малова не ставь, – слышал я разговор взводного Абдулова. – Заснут к едреной матери или пальнут с перепугу в кого-нибудь.

Мне стало обидно. Я честно отстоял два часа, всматриваясь в сгущавшуюся темноту. А ужина мы так и не дождались. Оказалось, что тыловики, тащившие нам термосы с кашей и хлебом, попали под минометный обстрел. Кого-то убили, кого-то ранили. Несколько человек пошли вытаскивать пострадавших, а меня оставили в траншее. Стой и смотри! Лег спать уже поздно на голодный желудок, да и пить хотелось невыносимо. Но заснул быстро.

Так закончились мои первые сутки на передовой. И мины стороной пролетели, и капитан Черкасов отматерил за ротозейство, и без ужина все остались. Зато живой!

Последующие дни сталкивали меня с разными, но, как правило, страшными сторонами войны. Я увидел первых погибших у меня на глазах людей. Ребят из нашего взвода. Во время одного из минометных обстрелов, которыми нас потчевали регулярно, восьмидесятимиллиметровая мина влетела в пулеметный окоп. Мы прибежали туда минут через пять, когда огонь начал стихать. Первый номер «максима», сержант лет тридцати, был разорван буквально на куски. Обе ноги срезало по колено, одна рука изжевана, смята. Гимнастерка и живот под ней были разорваны. Внутренности лежали на коленях и страшными скользкими обрубками висели на бруствере. Второму номеру досталось немногим меньше. Он еще дышал, но весь изрешеченный осколками, тоже с исковерканными ногами, умер, когда мы начали его бинтовать.

Пулемет с искореженными рукоятками, казенником, отбросило метра на три, и он лежал на отбитом колесе, нелепо задрав острое рыльце вверх. Из пробитого кожуха с журчанием вытекала вода. Тела погибших завернули в плащ-палатки и перенесли в сторону. Ротный приказал почистить окоп и перенести сюда один из «Дегтяревых». Позиция считалась важной. Метрах в семидесяти шел овраг, тянувшийся от немецких позиций. Несмотря на обилие мин, всегда можно было ожидать, что немцы, сделав проход, выйдут по оврагу к нам в тыл.

– Абдулов, передвинь отделение правее. Ближе к оврагу.

– Будет сделано.

У ротного были красные выпученные глаза. Наверно, хватил стакан. Он посмотрел на меня:

– Снайпер? Трясешься – возьми винтовку и убей фрица. Как они наших.

– Без оптики не достанешь, – угрюмо отозвался я.

Меня задело, что капитан ни за что опять унизил меня.

Слово «оскорбил» я тогда не знал. Добродушный Абдулов потрепал меня по плечу.

– Все нормально. Занимай вон тот окоп. Капитан выпил лишка.

Я перетащил свое барахло в новый окоп, который мне не понравился. Здесь тоже кого-то убили или ранили. Валялись бурые спекшиеся комки бинтов и ваты, я разглядел темное пятно на дне и сровнял дно лопаткой. Потом углубил лисью нору, а из головы не шли изуродованные тела моих товарищей.

На этой же неделе пришел замполит батальона и торжественно объявил, что нашими войсками освобожден Харьков. Мы уже об этом знали, но вяло прокричали «ура». Замполит любил поговорить и, хотя слыл мужиком неплохим, утомлял нас своими речами. Войдя в раж, порой по часу клеймил фашистов и перечислял наши бесчисленные победы, особенно в Курской битве. Но солдатское радио уже донесло до нас и о Прохоровке, где застыли сотни сожженных «тридцатьчетверок», и о полях, где разлагающиеся трупы лежали тысячами, а их не успевали хоронить.