– Я только что от вашего брата, – объяснил я Марвину Бриду. – Я – писатель. Я расспрашивал его про доктора Феликса Хониккера.

– Такого чудака поискать, как этот сукин сын. Это я не про брата, про Хониккера.

– Это вы ему продали памятник для его жены?

– Не ему – детям. Он тут ни при чем. Он даже не удосужился поставить камень на ее могилу. А потом, примерно через год после ее смерти, пришли сюда трое хониккеровских ребят – девочка высоченная такая, мальчик и малыш. Они потребовали самый большой камень за любые деньги, и у старших были с собой стишки, они хотели их высечь на камне. Хотите – смейтесь над этим памятником, хотите – нет, но для ребят это было таким утешением, какого за деньги не купишь. Вечно они сюда ходили, а цветы носили уж не знаю сколько раз в году.

– Наверно, памятник стоил огромных денег?

– Куплен на Нобелевскую премию. Две вещи были куплены на эти деньги – дача на мысе Код и этот памятник.

– На динамитные деньги? – удивился я, подумав о взрывчатой злобе динамита и совершенном покое памятника и летней дачи.

– Что?

– Нобель ведь изобрел динамит.

– Да всякое бывает…

Будь я тогда боконистом и распутывай невероятно запутанную цепь событий, которая привела динамитные деньги именно сюда, в похоронное бюро, я бы непременно прошептал: «Дела, дела, дела…»

Дела, дела, дела, шепчем мы, боконисты, раздумывая о том, как сложна и необъяснима хитрая механика нашей жизни.

Но, будучи еще христианином, я мог только сказать:

«Да, смешная штука жизнь».

– А иногда и вовсе не смешная, – сказал Марвин Брид.

Я спросил Марвина Брида, знал ли он Эмили Хониккер, жену Феликса, мать Анджелы, Фрэнка и Ньюта, женщину, похороненную под чудовищным обелиском.

– Знал ли я ее? – Голос у него стал мрачным. – Знал ли я ее, мистер? Конечно же, знал. Я хорошо знал Эмили. Вместе учились в илиумской средней школе. Были вице-председателями школьного комитета. Ее отец держал музыкальный магазин Она умела играть на любом инструменте А я так в нее втюрился, что забросил футбол, стал учиться играть на скрипке Но тут приехал домой на весенние каникулы мой старший братец Эйза, – он учился в Технологическом институте, – и я оплошал: познакомил его со своей любимой девушкой. – Марвин Брид щелкнул пальцами:

– Он ее и отбил, вот так, сразу. Тут я расколошматил свою скрипку – а она была дорогая, семьдесят пять долларов, – прямо об медную шишку на кровати, пошел в цветочный магазин, купил там шикарную коробку – в такой посылают розы дюжинами, – положил туда разбитую скрипку и отослал ее с посыльным.

– Она была хорошенькая?

– Хорошенькая? – повторил он. – Слушайте, мистер, когда я увижу на том свете первого ангела, если только богу угодно будет меня до этого допустить, так я рот разину не на красоту ангельскую, а только на крылышки за спиной, потому что красоту ангельскую я уже видал Не было человека во всем Илиуме, который в нее не влюбился бы, кто явно, а кто тайно. Она за любого могла выйти, только бы захотела. Он сплюнул на пол. А она возьми и выйди за этого голландца, сукина сына этого! Была невестой моего брата, а тут он явился, ублюдок этот Отнял ее у брата вот так! – Марвин Брид снова щелкнул пальцами – Наверно, это предательство и неблагодарность и вообще отсталость и серость называть покойника, да еще такого знаменитого человека, как Феликс Хониккер, сукиным сыном Знаю, все знаю, считалось, что он такой безобидный, такой мягкий, мечтательный, никогда мухи не обидит, и плевать ему на деньги, на власть, на шикарную одежду, на автомобили и всякое такое, знаю, как он отличался от всех нас, был лучше нас, такой невинный агнец, чуть ли не Христос чуть ли не сын божий.