И вот чудо: в бараке №10 Аушвица, там, где сама земля пропитана страданием, на пять минут не стало ни жертв, ни убийц. Только люди. Одни – впервые за долгие месяцы, вспомнившие, что ими остаются. Другие – неожиданно для себя осознавшие, что ими все еще могут быть.

Когда Альма закончила играть, первыми зааплодировали женщины-узницы, а следом – Мария Мандель с офицерами. Виртуозная игра скрипачки поразила ее в самое сердце.

Пока звучала скрипка, мысли Мандель унеслись в Германию. В детство, где она – тринадцатилетняя девочка с косичками, – каталась на велосипеде по полю возле дома. Там было легко и свободно. Там были родители. Там не было концлагеря, узников, которых нужно убивать во имя «чистоты нации». Тех самых, что порой являлись ей в ночных кошмарах, заставляя просыпаться в холодном поту.

Там все было просто. А здесь…

На ее глаза навернулись слезы, и она не сразу осознала, что музыка стихла. Альма уже не играла, а стояла, вопросительно глядя на нее. Прошло несколько мгновений, прежде чем Мандель пришла в себя. Она улыбнулась скрипачке, а про себя подумала:

«Нет, она не просто музыкант. Наверняка играла в оркестре – в филармонии, не иначе. Так виртуозно владеть скрипкой может только профессионал. Это не та музыка, что звучит в кабаках или на свадьбах…»

– Ты раньше работала профессиональным музыкантом? – спросила она Альму.

– Да, – коротко ответила та.

Мандель прищурилась.

– И где же ты играла? В какой филармонии?

Голос Альмы прозвучал ровно, но в нем слышалась гордость:

– В Вене. У меня был собственный женский оркестр. Лучшие залы Европы аплодировали мне стоя.

Офицеры переглянулись. Мандель медленно обвела взглядом Альму, будто видя ее впервые.

– Тебе рукоплескали лучшие театры Европы? – ее голос дрогнул. – Кто ты?

Тишина повисла густым, почти осязаемым пологом.

– Я – Альма Розе.

Имя словно электрический разряд, пронзило воздух.

– Меня арестовали в Париже после концерта – за еврейскую кровь. Несколько месяцев тюрьмы…а потом – сюда.

Изумление отразилось не только на лицах Мандель и офицеров. По рядам женщин пробежал шепот, будто ветер по сухой траве:

«Альма Розе…Вторая скрипка Европы…Боже, это же она!».

– Ты…правда та самая Альма Розе? – после тяжелой паузы спросила Мария.

– Да, – просто ответила Альма, глядя ей прямо в глаза.

– Вот это сюрприз! – Мандель резко рассмеялась, и смех этот прозвучал неестественно в сером лагерном воздухе. – Ну ладно…Что ты там просила принести?

– Одеяла и матрасы. Невыносимо спать на голой земле.

Мария задержала взгляд на ранах на лице и руках, которые остались после побоев.

– Принесут. Все принесут, – она резко повернулась к охраннику, тому самому, что бил Альму минуту назад. – Немедленно обеспечьте их барак одеялами и матрасами. Всех.

Охранник замер на мгновение. Его пальцы непроизвольно сжались – он явно представлял, как они впиваются в шею Альмы. Но приказ есть приказ.

– Слушаюсь, шарфюрер, – сквозь зубы выдавил он и медленно зашагал прочь, спиной выражая весь свой немой гнев. Он ненавидел ее. Ненавидел за талант, за гордость, за то, что она, еврейка, осмелилась быть лучше него.

А Альма стояла, чувствуя на себе взгляды женщин – теперь уже не только испуганные, но и с проблесками надежды.

Ему казалось, что она слишком горда и надменна для узницы концлагеря. Но куда больше его удивило и озадачило то, что Мария Мандель – самая суровая комендантша лагеря – внезапно проявила к скрипачке симпатию и даже выполняла ее просьбу. Пусть и нехотя, он отправился исполнять поручение: ослушаться приказа главной надзирательницы женского блока значило подписать себе смертный приговор.