Я как по часам просыпалась в три ночи и прислушивалась к поразительной тишине буша. Безмолвие было подобно тяжелому бархатному покрывалу густо-синего цвета и будто скрывало вечные тайны. Странный крик животного и редкий шорох в темноте лишь усиливал тишину, вместо того чтобы ее нарушить. Открыв полог своего шатра, я могла различить силуэт Килиманджаро, снежные шапки которого поблескивали в лунном свете. Иногда до меня доносился едва уловимый запах проходящего рядом животного. Из других шатров не было видно ни света, ни движения теней за пологом. Ночами в Кении я была единственным бодрствующим человеком. И то, что лишало меня сна, не обладало ни формой, ни логикой, чтобы с ним поспорить.

Я почти слышала собственное сердцебиение, ощущала его медленный ритм. В нем не было страха, лишь спокойная и легкая пульсация. Но, несмотря на все мое спокойствие, я напоминала себе прозрачный сосуд с мраморными шариками. Каждый шарик был своего размера, цвета и веса и содержал в себе частичку моего существа. Я наблюдала за тем, как эти шарики поднимаются из сосуда передо мной, олицетворяя медленно уходящие эмоции. Шарики опускались на землю, образуя на ней причудливые узоры.

С осознанием эмоций пришли слезы. Они не были мучительными и не происходили от отчаяния, злобы или горя. Я просто плакала, и из моих глаз текли ручьи соленой воды. Когда я их вытирала, на смену им появлялись новые. Когда пыталась их остановить, тело страстно сопротивлялось, и все заканчивалось сотрясавшими все мое существо всхлипами. И я не стала им мешать. Почти до самого рассвета по моим щекам струились целые реки, а я «наблюдала» за африканской тишиной вокруг моего шалаша.

Пятую ночь я проспала до тех пор, пока шапка Килиманджаро не окрасилась в рассветный розовый цвет. Я спала, и мне бесконечно снились мои дети. И это не было кошмаром. Просто счастливые воспоминания. «Нечто» больше меня не тревожило.

Может быть, это случилось потому, что я слушала тишину Африки, или потому, что я наконец прислушалась к тишине внутри меня. Как бы то ни было, я почувствовала, что готова все начать сначала.

До этого чувство вины и страстное стремление к Аддину и Шахире пропитывали мою жизнь целиком, до кратчайших мгновений, когда я радовалась или была счастлива. Каждый раз, когда я сходила с тропы страдания, во мне включался какой-то механизм, заставляя бичевать себя за то, что не сберегла детей. Но здесь я изменилась. Африка позволила мне быть счастливой, однако в то же время помнить о своем горе. Я ни на секунду не забывала о детях, но могла радоваться настоящему дню, не ощущая себя предательницей. И это новое ощущение счастья было со мной, когда я впервые посетила деревню Энгконганарок.

Нас тепло приветствовали в бома, обнесенной оградой деревне масаи. В племени было целых сто шестьдесят человек, и все они вышли нас встречать, одетые в свои лучшие шука, распевая традиционные приветствия мелодичными голосами.

Деревня была построена в форме круга, и за его пределами домов не было. Внутри находилась дорога, позволявшая жителям защищать самое главное, сердце бома – огромный загон со скотиной, огороженный ветвями колючих кустарников. Там ночевал рогатый скот, источник благосостояния масаи.

Когда-то масаи были кочевниками, но нынешние жители Энгконганарок смирились с ограничением их традиционных земель обитания и охотничьих угодий и решили пустить корни. Здесь даже была пресная вода, благодаря стараниям работников гуманитарной организации, выкопавших для них колодец.