Разговоры переливались из пустого в порожнее, и Чикао активно участвовал в них, добавляя свое весомое мнение и обвинения. Наконец мы достигли соглашения. Я изъявила желание выдать им пленку, о которой все время говорили Чикао и полицейские, а они взамен позволят мне и моей группе беспрепятственно покинуть город. Я встала и, стараясь сохранить достоинство, отвернулась от полицейских, чтобы достать из своего тайника чистую кассету. Когда я передала ее начальнику полиции, он брезгливо взял ее двумя пальцами, словно это было что-то мерзкое, и с отвращением передал ее Чикао. Встав с победоносным видом, этот гигантский урод демонстративно вырвал пленку из ее хрупкого хранилища, а потом для пущей верности положил ее на стол начальника полиции и разбил огромным пресс-папье.

Когда я вышла из полицейского участка, то увидела возле него нашего водителя и всю группу, сидящую возле машины. Взглянув на Амину, я заметила ее мертвенную бледность и трясущиеся руки. Дрожащим голосом она предложила нам уехать из Беркана как можно скорее.

Я смогла немного успокоиться, лишь когда наш автомобиль оставил позади окраины Ужды. Теперь нам оставалось доставить Амину к дверям ее дома в целости и сохранности. Вызвавшись переводить для нас, она сильно рисковала собой и своей семьей. Мне оставалось лишь надеяться на то, что Чикао со своей когортой не станет ей мстить. Обменявшись с ней почтовыми адресами, на прощанье я обняла ее и оставила небольшую денежную премию.

Ту ночь мы провели в одном номере отеля, валясь с ног от усталости и взвинченных нервов. Я прислушивалась к шорохам сквозь сон, почти веря, что вот-вот к нам ворвутся полицейские, чтобы вернуть меня за решетку. Я считала минуты до рассвета, чтобы мы могли добраться до аэропорта и сесть на первый самолет в Касабланку, чтобы там пересесть на рейс до Лондона.

Никогда в жизни я еще не была так рада посадке в Хитроу. Мне стало даже понятно желание Папы поцеловать бетонную площадку перед ангаром, правда, я сомневалась, что его могли подвигнуть к этому три видеокассеты, спрятанные в весьма интимном месте.

Мы были похожи на табор кинематографических цыган, постоянно балансирующий на грани провала. Быстрый и краткий, почти молниеносный визит в ООН в Женеве, чтобы снять сессию Комитета по правам ребенка и взять интервью у докладчика, Марты Сантос Па. Этот опыт стал обескураживающим, потому что оказалось, что у комитета явно недоставало международного влияния и власти, но всех это, судя по всеобщей удовлетворенности, устраивало. Мы приезжали, снимали и тут же уезжали дальше. Мы пересекали Ла-Манш, мечась между Англией и Европой, снимая фильм, разыскивая похищенных детей и разговаривая с теми, кто сумел вернуться домой. Мы работали в бешеном ритме, который выматывал нас, но я стремилась вперед с маниакальной решимостью. Мы уже приближались к завершению работы.

Я теперь не спала, а лишь впустую вертелась на кровати, перебирая в памяти обрывки воспоминаний о своих детях и размышляя о том, какой была жизнь, когда мы были вместе. Каждая отснятая пленка в моем представлении приближала меня к Шахире и Аддину, к возможности однажды снова их обнять и рассказать о том, как сильно я их люблю.

С каждым днем мне становилось все труднее работать с Яном, как бы я ни старалась. Я больше не могла соглашаться с его мнением о том, что и как мне говорить перед камерой. В душе моей поселилось глубокое чувство обиды на мужа, однако я научилась его скрывать. Правда, любовь умирала гораздо дольше, чем симпатия, которая начала испаряться со дня памятного разговора в самолете. В конце концов я поняла, что Ян даже не осознавал, что причиняет мне боль. Обрушившееся на нас со дня похищения детей давление – эмоциональное, профессиональное и финансовое – кардинально изменило развитие наших отношений. И Ян предвидел это в первый же вечер после похищения детей.