Сысоев удивился.

– Так это же адъютант нашего генерала.

Теперь удивился Левашов.

– Адъютант? – запоздало пропел он. – Смотри-ка ты, он и есть, – и вдруг, почувствовав к этому самому адъютанту, которого он в общем-то еле-еле знал, нечто вроде зависти и неприязни, добавил с откровенной враждебностью: – Только почему именно с ним?

– Вот об этом я и узнаю от него самого, – многозначительно пообещал Сысоев.

– Как так? – снова насторожился Левашов, точно его собирались надуть.

Сысоев сокрушённо вздохнул, потом терпеливо пояснил, как бестолковому ученику:

– У тебя девичья память, Кирилл. Ты просто забыл, что адъютант генерала теперь мой самый закадычный друг. Ведь это я его в «двадцать одно» играть выучил. Вспомнил?

Левашов усмехнулся: он заодно вспомнил и о том, что пока Сысоев выучил этого адъютанта играть в это «очко», кошелёк старательного ученика облегчился ровнёхонько на три тысячи целковых, которые, конечно же, перекочевали в карман учителя, только Сысоев не шибко-то любил об этом распространяться. Левашов тоже не счёл нужным напомнить ему сейчас об этом, хотя его и подмывало это сделать – он всё ещё не мог простить ему упоминание о бюстгальтере, которое не то что унизило очаровавшую его женщину, а всё же придало нехороший привкус их разговору, как если бы Кирилл вдруг подсмотрел у этой незнакомки что-то такое, что было не принято выставлять напоказ, поэтому на обещание Сысоева разузнать о ней всё сегодня же к вечеру через этого самого адъютанта отозвался довольно холодно:

– Узнавай, если он такой твой друг. Только меня, Борис, в это дело не впутывай, я уж как-нибудь сам. Ну а насчёт бюстгальтера и всего такого прочего вообще забудь. Кем бы она ни оказалась, пошлостей на её счёт я всё равно не потерплю. Понял? Договорились? – И, не подождав, что тот ответит, остановился в некотором недоумении – за разговором они и не заметили, как пришли на стоянку и возле них, почтительно покашливая, мелкими шагами, которые потому-то и бросаются в глаза, что мелкие, уже похаживал техник Шельпяков, чтобы доложить о готовности самолёта к вылету.

Кирилл не был рабом субординации, больше того, по молодости лет был готов вообще не признавать чины и звания, предпочитая оценивать человека больше всего по тому, как тот делал своё дело, если лётчик – как летал и вёл себя в небе, а техник – как подготовил самолёт к вылету, но этот момент он всё же всегда воспринимал как должное, даже испытывал своего рода гордость и радость, когда Шельпяков, этот степенно-благообразный и немногословный человек, к тому же старше его годами, уже отец двоих детей, по-солдатски тяжёлым шагом подходил к нему и докладывал своим густым, настоенным на ветре голосом, что самолёт к боевому вылету готов, и при этом всем своим видом давал понять, что для другого он так, возможно, и не постарался бы, а вот для Кирилла расшибся в лепёшку. Уже в самой походке, какой Шельпяков подходил к Левашову, было что-то волнующее – по-детски наивно-трогательное и в то же время сурово-служебное, как если бы он шёл не просто рапортовать своему командиру о готовности самолёта к вылету, а поклясться в его надёжности и даже, в случае надобности, положить за него, своего командира, голову. И руку к козырьку этот Шельпяков каждый раз вскидывал тоже как-то мужественно и в то же время с видимым удовольствием, и в глаза глядел ему с пониманием важности момента и опять же по-отцовски уважительно, и Левашову это тоже ужасно нравилось, и он в этот момент чувствовал себя чуть ли не полководцем, принимающим парад войск.