Похоже, молодой человек пользовался известностью. Со всех сторон его приветствовали знакомые, которым он тут же представлял и нас. Те пожимали нам руки, предлагали закурить. Поскольку никто из них не говорил по-английски, эти встречи надолго не затягивались. Наконец, спросив, не желаем ли мы выпить кофе, он привел нас в какое-то заведение.

– Здесь не так дорого, как в других местах, – объяснил он, – а то ведь некоторые заламывают жуткие цены. Как у вас в Лондоне.

Называлось это заведение, как гласила намалеванная на двери надпись по-английски и по-арабски, «Великосветский дом». Поднявшись по нескончаемой лестнице, мы вошли в тесное помещение, где трое глубоких старцев играли на струнных инструментах необычной формы. Вдоль стен сидела группа элегантно одетых арабов, которые жевали орехи. В большинстве своем это мелкие землевладельцы, объяснил наш новый знакомец: приехали на праздник из провинции. Он заказал нам кофе, арахис и сигареты, а в оркестр отправил полпиастра. В комнате присутствовали две женщины: невероятно тучное белокожее создание неопределенной национальности и роскошная суданка. Хозяин вечера спросил, не желаем ли мы, чтобы одна из девушек исполнила для нас танец. Мы не стали отказываться и выбрали негритянку. Его изумил и озадачил наш выбор.

– У нее ведь такая темная кожа, – пробормотал он.

– На наш взгляд, она более миловидна, – не отступались мы.

Из соображений учтивости он не стал спорить. Мы же гости. Негритянке был дан знак танцевать. Та встала и, не глядя в нашу сторону, принялась с невыносимой медлительностью искать какое-нибудь подобие кастаньет. Было ей никак не больше семнадцати лет. Наряд ее составляло кургузое алое платье без спинки; на запястьях и на лодыжках босых ног звякали многочисленные золотые браслеты. Не какие-нибудь подделки, заверил наш новый знакомый. Девушки всегда вкладывают свои сбережения в золото. Откопав наконец кастаньеты, она начала танцевать – с выражением неизбывной скуки, но при этом с восхитительным изяществом. Чем зажигательнее становились ее движения, тем более отрешенное и бесстрастное выражение принимало чернокожее личико. В ее искусстве ничто не выдавало вульгарности: это были просто ритмичные, волнообразные чередования поз, неспешные вращения, подрагивания рук, ног и туловища. Танец длился минут пятнадцать-двадцать; все это время хозяин вечера презрительно сплевывал арахисовую шелуху ей под ноги; затем девушка взяла бубен и стала обходить зрителей, едва заметно кивая при каждом пожертвовании.

– Полпиастра, и никак не больше, – предупредил наш сопровождающий.

У меня не оказалось с собой монеты меньше пяти пиастров – ее я и бросил в бубен, но танцовщица даже бровью не повела. Она вышла, чтобы припрятать деньги, потом вернулась, села с полузакрытыми глазами на прежнее место, подперла голову ладонью и взяла себе пригоршню арахиса, который принялась грызть, сплевывая шелуху.

К этому времени мы явно сделались в тягость нашему провожатому и по этой причине, после длительного обмена любезностями и заверениями в дружеских чувствах, решив больше его не обременять, направились в европейский квартал. Там мы взяли такси, чтобы посетить какой-нибудь ночной клуб. Водитель отвез нас в «Пероке»[36], где было не протолкнуться от бросавшихся серпантином молодых людей в галстуках-бабочках. Мы ожидали несколько иного, а поэтому направились за город, в Гизу, на другой берег реки. Здешнее увеселительное заведение называлось «Фантазио»; у входа гостей встречал швейцар в шикарной ливрее.