Потом мы втроем начали разговаривать. И что это был за разговор! Тогда оказалось, что надежды Поля на то, что Ницше станет моим другом и наставником, оправдаются. Мы прекрасно подходили друг другу в интеллектуальном плане. Наши мысли совпадали: он говорил, что наш мозг – это мозг близнецов, сестры и брата. О, он декламировал жемчужины из своей последней книги, он клал мои стихи на музыку, он рассказал мне, что собирается предложить миру в течение последующих десяти лет, – он думал, что с его здоровьем вряд ли проживет больше, чем десять лет.

Вскоре Поль, Ницше и я решили, что будем жить вместе в menage a trois, жилище на троих. Мы начали строить планы, как мы проведем зиму в Вене или, например, в Париже».

Жилище на троих! Брейер прочистил горло и смущенно поерзал на стуле. Он заметил, как она улыбнулась, увидев его расстроенное лицо. «Ничто не укрывается от нее! Каким бы диагностом могла стать эта женщина! Интересно, она задумывалась о медицинской карьере? Могла бы она стать моей ученицей? Моей протеже? Моей коллегой, работающей со мной в кабинете, в лаборатории?» Эта фантазия захватила его, действительно захватила, но ее голос вернул Брейера к реальности.

«Да, я прекрасно понимаю, что этот мир не будет с благосклонностью взирать на целомудренное сожительство двух мужчин и женщины, – слово «целомудренное» она выделила особо – достаточно жестко для того, чтобы внести полную ясность, однако достаточно мягко, чтобы это не выглядело как упрек. – Мы верили в то, что сможем создать свою собственную мораль».

Брейер не ответил, и его посетительница впервые не знала, что говорить дальше.

«Мне продолжать? У нас есть еще время? Я вас обидела?»

«Пожалуйста, продолжайте, дорогая фройлен. Во-первых, я специально выделил время для вас. – Он перегнулся через стол, взял свой ежедневник и показал на две большие буквы Л. С., нацарапанные в разделе «Среда, 22 ноября 1882 года. – Видите, я никого не жду сегодня днем. И во-вторых, я не обижаюсь на вас. Наоборот, я восхищаюсь вашей прямотой и откровенностью. Если бы все наши друзья были настолько честны! Жизнь стала бы богаче, она стала бы настоящей».

Выслушав эту фразу без комментариев, фройлен Саломе налила себе еще кофе и продолжила свой рассказ: «Для начала должна сказать о том, что мое общение с Ницше, хотя и очень тесное, было недолгим. Мы встречались всего четыре раза и почти всегда с нами был кто-то еще – моя мать, Поль, сестра Ницше. На самом деле, нам с Ницше редко удавалось поговорить или погулять наедине.

Это был интеллектуальный медовый месяц нашей дьявольской троицы, но он тоже оказался быстротечным. Начался раскол. Затем романтические чувства и страсть. Возможно, они возникли с самого начала. Возможно, это я виновата в том, что не смогла это заметить». Она вздрогнула, словно хотела сбросить с себя эту ответственность, и продолжила описывать цепь критических событий.

«К концу нашей первой встречи моя идея целомудренного сожительства троих стала вызывать сомнения у Ницше, так как он думал, что мир к этому еще не готов, и попросил меня держать наш план в секрете. Особенно его волновало мнение его семьи: ни его сестра, ни его мать ни в коем случае не должны были знать об этом. Какие условности! Я была удивлена и разочарована. Как его смелые речи и вольнодумные прокламации могли ввести меня в заблуждение, удивлялась я.

Вскоре после этого Ницше занял еще более уверенную позицию: он решил, что такой образ жизни будет социально опасен для меня, это могло даже разрушить мою жизнь. И для того, чтобы защитить меня, он решил, по его словам, предложить мне выйти за него замуж и попросил Поля сообщить мне это. Только представьте себе, в какое положение он ставил Поля! Но Поль, безгранично преданный своему другу, сообщил мне о предложении Ницше, пусть и несколько флегматично».