– Не всегда.

– Тогда почему?

– Потому что нас преследовали.

– Кто?

– Женщины.

Они жили во временном мире временных мужчин; в мире, который было так же просто разрушить и заново собрать, как конструктор «Лего». На стенах висели неровные лоскуты тканей, а дверную раму украшали розовые и красные отпечатки ладоней, отчего она выглядела так, словно убийца шарил по ней руками в поиске выхода. По полу были разбросаны ковры и коврики, а в углу на толстой книге с фотографиями обнаженной натуры стояла лампа под пурпурным шелковым абажуром. Ее свет создавал в комнате атмосферу борделя – чего я, разумеется, не понимала в то время, – но он был красным, тревожным, удушающим, и, когда лампу включали, мне почему-то делалось стыдно.

Наверх я поднималась редко, потому что там обычно спал очередной кавалер, которого роднило с предыдущими пристрастие к ночной жизни, ночным сменам и поздним выпивкам. Зато я иногда слышала шаги над головой, звук спускаемой в туалете воды и замечала встревоженный взгляд Дженни.

– Ш-ш-ш-ш, – говорила она. – Нам нельзя шуметь.

Из-за этого правила мы редко играли в ее комнате. Правда, и играть там было особенно не с чем, зато имелся гамак, под которым на полу был разложен плакат с изображением синего, безмятежного моря.

– Я качаюсь, смотрю вниз и мечтаю, – гордо объяснила мне Дженни. – Где-нибудь там, подо мной, прячется потерянная Атлантида. Приключение ждет меня.

– А ты когда-нибудь видела настоящее море? – спросила я.

– Вообще-то нет, – призналась она и отвернулась, чтобы стереть с зеркала отпечаток маленькой ладони.

– Даже когда была в Саутенде?

– Тогда был отлив.

– Но потом ведь начинается прилив!

– Маме надоело ждать, когда вода вернется. Знаешь, зато я чувствовала его запах. Мне кажется, море мне понравится, Элли. Точно понравится.

Только однажды мне удалось увидеть кавалера. Я поднялась наверх в туалет и, влекомая любопытством, заглянула в спальню миссис Пенни. Воздух там был теплым и спертым, а в ногах кровати стояло зеркало. Большая голая спина во сне казалась топорно сделанной и, наверное, такой же была и в часы бодрствования. Лица его я не увидела даже в зеркале; там отражалось только мое, потрясенное, потому что я смотрела на стену, где миссис Пенни губной помадой написала «Я это я» так много раз, что слова сплелись в сплошной нечитаемый узор и казались уже не утверждением, а вопросом.

Меня восхищала возможность такого разгула фантазии в доме, каким бы странным ни был результат. Это было так не похоже на спокойную симметрию моей жизни: ровный ряд домов с прямоугольными садиками и быт, надежный и предсказуемый, как стулья в столовой. В их мире вещи не сочетались и часто противоречили друг другу. Он был абсолютно лишен гармонии. Он напоминал театр, в котором комедия и трагедия постоянно боролись за место на сцене.

– Люди делятся на дающих и берущих, – говорила миссис Пенни, пока мы перекусывали лимонадом и конфетами. – Я лично – дающая. А ты, Элли?

– Она тоже дающая, мама, – поспешила ответить за меня Дженни Пенни.

– Женщины всегда дающие, а мужчины – берущие, – важно молвила ее мать.

– Мой папа тоже дающий, – возразила я. – Он все время дает.

– Ну, значит, он редкая птица, – пожала плечами миссис Пенни и сразу же сменила тему; она не любила, когда ей противоречили.

Когда Дженни вышла из кухни, ее мать взяла меня за руку и спросила, читали ли мне когда-нибудь судьбу по ладони. Она сказала, что очень в этом искусна, а также умеет читать по картам и по чайным листочкам. Проще говоря, читает что угодно, все это благодаря ее цыганской крови.